— Конечно, — согласился Обручев. — Совдепы! — одним словом ответил он на сложный вопрос хозяина.

— Сов-депы. Так-с, — Стрюков помолчал, что-то обдумывая, затем испытующе взглянул на собеседника. — И как же вы на этот счет думаете — накрепко? Разговоры какие там?

— Да как вам сказать, разговоры всякие, — неопределенно ответил Обручев, и по его тону Стрюков понял: хотя тот, возможно, и знает что-нибудь важное и значительное, но избегает откровенного разговора с неизвестным человеком. Может быть, так и надо... Он решил не приставать к гостю с расспросами. Да, пожалуй, Ирина знает не меньше, и нагляделась всего и наслушалась. Надо думать, она разбирается во всем не хуже этого...

— Доверенные люди, — вдруг заговорил Обручев, — я хочу сказать, люди, хорошо осведомленные и понимающие сущность создавшейся ситуации, — поправился он, — склонны считать, что положение в стране весьма напряженное. Так сказать, живем на острие ножа.

— Ну, что вы, Григорий Иванович, уж будто?! — нерешительно попытался возразить Стрюков.

— Вы спросили, Иван Никитич, я ответил откровенно. Как своему человеку. А как отнесетесь к моим словам вы — это ваше личное дело.

— А вы, извините за нескромный вопрос, не здешний?

— Нет, не здешний, — коротко ответил Обручев и добавил: — Дальние родственники по линии матушки проживают в вашем краю. Но далековато отсюда. В станице Красногорской. Должно быть, слышали?

— Знаю. Бывал. Преогромная станица и богатейшая, — сказал Стрюков таким тоном, словно эти достоинства станицы Красногорской относились к заслугам поручика.

— Не имею ни малейшего представления. Я был там всего один раз, и то в раннем детстве. В памяти остались только вкусные блины, какими меня угощали ежедневно, и купанье в Урале. Да еще рыбалка. Я, знаете, тогда впервые в своей жизни поймал рыбу на удочку.

— Урал — рыбная река. Другой такой не сыщешь.

— Не скажите! — возразил Обручев. — Дон! Вот это, я вам доложу, в своем роде уникум. Дон я хорошо знаю, родился на Дону. И детство свое там оставил. Чудный край! Правда, в основном я столичный житель. Мой родитель — казачий полковник, служил при дворе.

— Вон оно что? А нынче?

Поручик чуть шевельнул бровью, помолчал.

— Погиб.

Стрюков с сожалением качнул головой, вздохнул, перекрестился.

— Вечная память, вечный покой.

Так вот, оказывается, из каких поручик! Значит, у Ирины в Петрограде были знакомые не абы кто. Интересно, когда же это несчастье случилось с полковником? На войне или уже теперь, в революцию? Спросить бы, да может показаться не совсем учтивым. О такой беде не принято расспрашивать, если люди сами не берутся рассказывать. А поручику, по всему видно, как раз и неохота говорить об этом. Сказал, будто отрубил.

— Он защищал Зимний, — проронил Обручев, словно угадав, о чем думает Стрюков.

— Значит, эти? — Стрюков метнул взгляд куда-то вверх и в сторону.

Обручев понял, кого имел в виду Стрюков, и молча кивнул головой. Хозяин вдруг погрустнел. Вот что она значит, человеческая жизнь. Служил человек при дворе, охранял покой самого императора, жил не как сермяжная деревенщина, имел свои планы, лелеял разные мечты и вдруг... Как смерч в степи, налетит — не открестишься, не отмолишься...

— Я никогда не смогу подумать, что за такое злодейство можно простить! Вот хотя бы и вас взять, Григорий Иванович...

— А я и не говорю, что простил, — нехотя буркнул, словно огрызнулся, Обручев. И вдруг вскипел: — Око за око и зуб за зуб! Нет, за одно око — два, три, десять. И будет так! Только так!..

— Вот-вот! — обрадовался Стрюков и даже чуть привскочил со своего места. — Верные слова! — Сейчас он понял: ошибся в поручике. Оказывается, Григорий Иванович только на вид спокойный и вроде безразличный, а на самом-то деле внутри у него все кипит, но он сдерживается. Молодец, умеет. Может! Каждому человеку свой характер... — Уж такие правильные, — продолжал он, — что лучше и не придумаешь. Действительно, за одно око — десять! Десяток! Сотню! Чтобы в истории было записано и не забыто во веки веков, аминь! Этих совдеповщиков да всяких там коммунистов в порошок истолочь и пыль по ветру пустить! Так я говорю? Или, может, для столичного человека мои мысли не совсем, ну, как бы сказать, доходчивы, что ли?

— Нет, отчего же? Все именно так. Но одно дело хотеть, мечтать, другое — осуществлять. Вы, конечно, о Ленине слышали?

— Ну, так кто же о нем не слышал?! Много ходит о нем слухов, и все разные. Ведь он каторжник беглый. К тому же, говорят, немецкий шпион.

— Не думаю, — возразил Обручев. — Да и не в этом главное. Суть в том, что он сумел изнутри взорвать Россию, всколыхнуть все мятежные силы, и чтобы унять их... Одним словом, задача не из самых легких. — Он достал портсигар. — Разрешите курить?

— Пожалуйста! С вами, господин поручик, интересно разговаривать.

— А я, по-моему, ничего особенного не сказал. Да, вот о чем спросить хотел: вы не знаете, атаман Бутов — в городе?

— В городе, вы небось к нему?

— Есть намерение.

— Сами или по предписанию свыше?

Обручев помедлил, с наслаждением затянулся и не спеша выпустил тоненькую длинную струйку дыма.

— Вообще сюда дорога привела, — сказал он, уходя от прямого ответа.

Стрюков не мог этого не заметить. Похоже, не доверяет поручик? Опасается? Чего? Чудак человек! Уж если и можно на кого положиться, так это на него, на Ивана Никитича Стрюкова! Впрочем, откуда поручику об этом знать? Решил высказать гостю то, о чем сейчас думал. Пускай знает, с кем имеет дело.

— Если вы имеете насчет меня сомнение, то напрасно. Бояться меня нечего.

— А я и не боюсь, — обронил поручик.

— Словом, я хочу сделать насчет себя аттестацию.

Обручев улыбнулся.

— Поверьте, я вас очень хорошо знаю и понимаю. Откуда? Из рассказов Ирины Ивановны. Кроме того, каждому понятно, что у людей, подобных купцу Стрюкову, одна дорога и определенные взгляды на какие-то житейские проблемы. Так же, скажем, как и у меня. Согласны?

— Именно! К тому же добавьте: я председатель комитета спасения вольного казачества. Сколько лет был городским головой! У атамана Бутова нет от меня секретов. Понятно?

— Как не понять!

— Значит, там, говорите, совдепия? — снова вернулся Стрюков к интересовавшему его вопросу. — Гибнет многострадальная матушка Русь! Да неужто погибнет?! Лично я не могу в такое поверить.

Обручев ткнул окурок в пепельницу — громадную перламутровую раковину и сорвался с места. Глаза его сверкнули.

— Видит бог, Иван Никитич, на Руси есть еще люди...

В комнату вошла Ирина, и поручик умолк, не закончив фразы.

— Иринушка! — Стрюков бросился к дочери, но тут же, спохватившись, обратился к гостю: — Извините, заболтался и совсем позабыл, что вы только с дороги; если не возражаете, я прикажу показать комнату. Оно с дороги, может, то да се... — И, не дожидаясь ответа Обручева, позвал: — Анна! Где ты там?

Тут же появилась бабушка Анна.

— Отведи гостя, — приказал Стрюков, — да помоги, если что надо. Вот так, — обратился он к поручику. — Милости просим, располагайтесь и распоряжайтесь.

Обручев молча поклонился, пристукнув каблуками, взял свои вещи и направился следом за Анной.

Стрюкову казалось, что, как только они останутся одни, Ирина кинется к нему, обнимет и прижмется к его груди. Ирина любила его крепко, и он это хорошо знал.

Но она не бросилась к отцу, а устало опустилась в кресло. В сердце Ивана Никитича что-то кольнуло, будто вонзилось острие тончайшей иголки. Ой, как же изменилась Ирина! Здорова ли?

— Ты что же не встретил? — не скрывая обиды, спросила она.

Стрюков удивленно глянул на нее. — Откуда же мне было знать?

— Телеграмму не получил?

— Телеграмму?! Нет, Иринушка, телеграмму я не получал.

Вдруг его охватил прилив бешеной злобы, да такой, что застучало в висках и сжались кулаки.

— Дожили! Докатились!.. Развал в государстве Российском. С кого же спросить? А? Не с кого! Завтра на почте разгром учиню.