– Дашь этой гниде хоть на сантим больше, выплачу все, но тогда собирай чемоданы.

Происходило это в начале августа. Было еще совсем светло, когда Джитсу повез меня в нашем служебном «шенаре» к шлюзам. Тип в красной косынке, свесив ноги, сидел на берегу канала в полном одиночестве: в руках длинная удочка. «Рыбак», не вставая, велел мне положить деньги – я их в газету завернула – в корзину для рыбы. Но я деньги сразу не выложила. Взгляд у него был настороженный, зажатый в зубах окурок трясся – можно подумать, этот тип увидел страшную угрозу для себя.

– Я три года сидел вместе с Красавчиком и возвращаться туда не хотел бы, – сказал он. А затем добавил: – Через несколько дней он рвет когти. Когда сможет, встретится с вами, но будет это не скоро. Велел вам не беспокоиться.

Я поинтересовалась, чем этот тип докажет, что прислан моим дружком и не прикарманит денежки.

– Положили бы вы их куда я просил, так давно бы уже убедились, – ответил он.

На дне корзины для рыбы не было и намека на рыбу, зато лежала сложенная вчетверо пачка из-под дешевых сигарет. Вот что написал на ней Красавчик:

"Жожа!

Если увидеться больше не суждено, помни, что твой Эмиль счастлив в дальних краях благодаря тебе. Смотри не проболтайся, потому что, если я влипну, мои ребята тебя прибьют. Это я тебе обещаю".

"Что ж, в конце концов так даже лучше", – подумала я. Напиши он что-нибудь менее хамское, я бы тогда пластом легла, чтобы еще больше ему помочь – уж я себя знаю. А так, выходит, меня бросили. Я разорвала его бумажку, стараясь касаться ее как можно меньше, и выбросила обрывки в воду.

Все, что я рассказала – словом, история моей жизни до нового поворота в судьбе, – завершилось в пятницу. А в следующую пятницу, ближе к вечеру, сирены в крепости завыли так, что даже у нас слышно было. Особенно с моего балкона.

Я послала одну свою подружку разузнать, что случилось. В жилах этой голубоглазой блондинки текла кровь русских царей – по материнской линии. А по отцовской ей достался акцент обитателей Монмартра. По крайней мере в главном. Временами славянская кровь воевала с кровью викингов, а в парижанке сквозила Овернь, но до полного финиша дело не доходило. Подружку мою звали Мишу, для клиентов она была Ниночка. Мишу вернулась очень скоро, разузнав главное: по городу, на потеху жителям, рыскали солдаты – из Крысоловки сбежал заключенный. Кто и как именно – неизвестно.

– Помяни мое слово – тебе его больше не увидеть, – сказала она мне, выходя из комнаты.

– Ну и ладно, я от этой чумы теперь излечилась, – ответила я.

На следующий день – никаких известий. Еще день, воскресенье, – и опять ничего нового, не считая хандры, которая на меня накатила; а с чего – сама не знаю. Интересно, каково ему теперь там, среди топей полуострова? Ведь он в тазик с водой и то с дикими воплями ноги окунал: то ему горячо, то холодно. Уж не раз взвыл, наверное. И мне вдруг вспомнилась наша первая встреча, всякие дурацкие штучки. Думаете, так просто спросить у косорылого и явно косоглазого типа, как его зовут, и услышать в ответ: "Красавчик. Меня зовут Красавчик". И даже не улыбнуться – как можно! Кстати, улыбался он безобразно. До сих пор вздрагиваю всякий раз, услышав о чьей-нибудь криворотой или кособокой ухмылке.

Но тем не менее в понедельник, ближе к вечеру, я отправилась за своим заказом – флаконом духов: я тогда предпочитала "Букетик цветов" фирмы «Убиган»; а там как раз парикмахерша – не хочется даже вспоминать эту мымру, но что поделаешь, – щебетала без умолку своим писклявым голосом, пересказывая все последние сплетни клиенткам, да еще с такими ужимками, каких устыдилась бы самая последняя дешевка из числа сестер моих меньших с улицы Деламбр. За глаза парикмахершу все звали Трещотка, а вообще фамилия ее была то ли Бонфуа, то ли Бонифе – я уж теперь не помню. Короче, время садиться в тюрьму и время выходить из нее, а мне – цвести остаток лета: от нее я узнала, что посты на полуострове сняты, а мой беглец уже, должно быть, охмуряет испанок. Сказать, что на душе у меня полегчало, – не то слово. Так полегчало, что легче перышка стала. Того и гляди ветром унесет.

Но чтобы удержать меня на земле, судьба тем же вечером – вернее, почти в полночь – нанесла мне удар в самое сердце. Обслужив клиента, я как раз пошла в ванную освежиться. Вдруг без стука является Джитсу – физиономия самая трагическая – с сообщением от Мадам: Красавчик сидит внизу, на кухне, у него ужасная рана. Я бросилась к двери, накинув на ходу черный шелковый пеньюар. Последние пуговицы я застегнула, уже сбегая с парадной лестницы. Внизу, в гостиной, под сиянием люстр вальсировали кавалеры во фраках. Проскочив через нижний холл – Джитсу следом, – я спустилась в кухонное помещение.

Наша кухня была старинная, добротная, с надраенными, как на корабле, трубами и начищенными до блеска плитами. В центре стоял массивный стол из орехового дерева, который каждые два дня натирали воском, вокруг него – разномастные стулья. На одном из них – выдвинутом – сидел мой каторжник. Его окружали Мишу, Зозо и Мадам. Взглянув на него, я остолбенела: грязный, изможденный, на груди – о ужас! – запекшаяся кровь. Но онемела я не от этого – это я ожидала, – а от другого: передо мной был не Красавчик.

На мое счастье – то ли случайное, то ли роковое, уж не знаю, – первой заговорила Мадам.

– Так это и есть твой кадр? – подозрительно спросила она.

Мадам ведь видела его всегда лишь издалека, из окна, когда он поджидал меня в саду. Я промолчала, и тогда она заметила:

– Тюремная жизнь сильно изменила его.

Сидевшего на стуле я сроду не видела. И что меня поразило, так это устремленный на меня взгляд: просящий, умоляющий. Любому стало бы ясно, в чем тут дело: незнакомец вот-вот копыта откинет со страху, что я его выдам. За несколько секунд в таких вот черных глазах много чего можно прочитать. Еще не вполне опомнившись, я как в полусне сказала:

– Отведите его ко мне наверх.

Зозо и Джитсу подхватили его под руки – самому ему трудно было идти. Высокий, широкоплечий, ноги как ходули. На нем была тенниска, брюки и мокасины – по-видимому, белого цвета. На вид я дала бы ему лет тридцать. Поскольку повели его к двери, возле которой я, как вошла, так и осталась стоять, Мадам сказала: "Только не по парадной лестнице, пожалуйста". Сама она уже сняла трубку телефона, чтобы вызвать врача.

Ступенька за ступенькой незнакомцу помогли подняться по лестнице, довели до моей комнаты и уложили на кровать. Он не жаловался, хотя я ясно видела, что ему больно. Я осталась с ним наедине на добрую четверть часа. Он закрыл глаза. Он молчал. Я тоже.

Пока господин Лозе, наш доктор, делал все, что надо, я стояла на балконе, вглядываясь в ночную тьму, в голове у меня все перемешалось. Закончив, доктор сам вышел ко мне, застегивая на ходу пальто, накинутое прямо на пижаму.

– Я выковырял из него все дробины, какие обнаружил, – сообщил он. – Парень крепкий. Через пару дней поднимется на ноги.

Мне показалось, что доктор хотел добавить еще что-то, но передумал: человек он очень осторожный. А хоть бы я и укрывала упорхнувшую из крепости птичку, ему-то что?

– Да ты не переживай, дробь мелкая, – вот и все, что он сказал:

Когда он ушел, я закрыла за ним дверь и, прислонившись к косяку, повернулась лицом к балдахину. Глаза раненого были открыты, голова покоилась на двух подушках, обнаженная грудь перевязана широкими бинтами, а взгляд повеселел.

– Кто вы такой? – строго спросила я.

– Сообщник Красавчика, – ответил он.

Тогда я, раздвинув занавески, подошла поближе и спросила уже мягче:

– Вы с ним виделись?

– Он уже три дня как сбежал, – ответил он, опустив на свои черные глаза бахрому ресниц.

Я села на край ложа, ожидая услышать продолжение. Как сейчас помню его лицо: красивое, с правильными чертами. Он долго-долго смотрел на меня, прежде чем заговорил снова. Я почувствовала, что передо мной какое-то прекрасное и недоступное существо. Ей-же-ей. В конце концов, не выдержав, я первой отвела взгляд.