Он был без часов, как и я, но о времени имел гораздо лучшее Представление, потому что иногда мог пригнуться и посмотреть в окошко на стрелки часов на фронтоне церкви. Наступила и такая минута, когда он, довольно долго понаблюдав за мной, странно потеплевшим голосом произнес:

– Вот что, через полчасика мы остановимся где-нибудь, где вы сможете поспать.

Однако до этого «где-нибудь» мы так и не добрались. Спустя несколько минут на лесной дороге мотор фургона кашлянул несколько раз и смолк. Бак опустел на небольшом уклоне, но мой спутник заорал, чтобы я продолжала ехать. По его приказанию ниже я круто свернула на грунтовую дорогу, ведущую в глубь леса. В свете фар замелькали деревья, и я подумала, что мы сейчас разобьемся.

Когда фургон, несколько раз перевалившись с боку на бок, наконец остановился, мой спутник устроил скандал. Должно быть, он обвинял меня в том, что я не заметила, что кончается бензин. Я могла бы ему ответить – и в первую очередь что не имела о бензине ни малейшего понятия, – но была так измотана, что даже не слышала его слов. Сил у меня хватило лишь на то, чтобы уронить голову на скрещенные на руле руки. И я тотчас уснула.

Мне показалось, что он затормошил меня сразу же, но, когда я открыла глаза, уже рассвело. Мужчина стоял у моей дверцы в заляпанной грязью тюремной одежде, с бритым черепом, многодневной щетиной и сверлил меня черными глазами. Кошмар продолжался.

Он сказал мне, что я проспала три часа и он тоже. Я обернулась к "гнездышку любви". Все вперемешку валялось на полу продукты, одежда, мои кастрюли – все. Я взглянула на него сквозь слезы ярости, но он и глазом не моргнул. Он сказал словно о чем-то само собой разумеющемся:

– Мне нужны были деньги на бензин.

Я прокричала:

– А вы не могли спросить у меня?

Он улыбнулся, и меня удивили его белоснежные зубы, которые так не вязались со всем его обликом. Он сказал мне:

– Я еще много чего искал, но нашел только это.

И внезапно поднес к моим глазам бритву моего мужа с открытым лезвием. Я невольно отпрянула на сиденье. Очень медленно он сложил бритву и произнес:

– Ну, выходите.

Сквозь ветви деревьев еще только проглядывало утреннее солнце. В коротенькой комбинации меня пробирала дрожь. Мы направились к задней двери фургона. От лесной прохлады я вся сжалась. Он спросил, хочу ли я есть, или пить, или сходить по нужде. Я сказала, что хотела бы хоть что-то на себя накинуть. Бесстрастным тоном он ответил:

– Это невозможно.

Спорить я не стала. Поборов стыд, я сказала, что мне действительно надо несколько минут побыть одной. Он указал на дерево поблизости:

– Там! И зарубите себе на носу, что я бегаю быстрее вас.

Потом, когда я вернулась, он дал мне стаканчик теплого кофе и две плитки шоколада. Стоя рядом, он не спускал с меня глаз, но я глаз не поднимала. Я смотрела на его башмаки, которые он успел зашнуровать, и спрашивала себя, долго ли он еще будет держать меня пленницей, долго ли будет здесь кружить, пока его не поймают.

Едва я допила последний глоток, как он повлек меня к деревьям. Мысль о том, что он собирается меня убить, не приходила мне в голову – зачем ему тогда было поить меня кофе? – но тревога во мне росла.

Он остановился у подножия дуба, откуда еще был виден фургон. На земле лежала груда тряпья, которая почему-то была мне знакома. Он подобрал ее, и тут я поняла, что это такое: он разорвал мою одежду на полосы, чтобы сделать из нее веревку. А для чего ему могла понадобиться веревка, как не для того, чтобы привязать меня?

Я отскочила назад и закричала. Мне впервые по-настоящему захотелось убежать. Каблуки моих туфель увязали в мягкой земле, и не успела я сделать и трех шагов, как была сбита с ног, перевернута на спину и пригвождена к земле, как жаба. Упираясь коленом мне в живот и бешено вращая глазами, он прорычал:

– Никогда больше не делайте этого! Никогда!

Потом он, нимало не церемонясь, подтащил меня к дубу, усадил, завел руки мне за спину и привязал к стволу, и все это время я плакала. Одну туфлю я потеряла, другую он сам стащил у меня с ноги и зашвырнул подальше. Под конец он сделал мне из остатков простыни кляп, и это напугало меня больше всего.

Но самое страшное ожидало меня впереди.

Встав и отдышавшись, он с минуту смотрел на меня, не говоря ни слова. А потом чудно так улыбнулся, поднес руки к своим ушам и внезапно, даже не поморщившись, сорвал – да-да, сорвал – всю кожу с черепа!

Я захрипела под кляпом и закрыла глаза.

Когда я набралась мужества их открыть, он стоял на прежнем месте и теребил в руках, пробуя на растяжение, резиновую шапочку, похожую на разрезанную пополам камеру от мяча – приглядевшись, я поняла, что это и есть половинка камеры. Волосы у него были приглажены назад и приклеены к голове.

– Я хитер как лис, вы увидите, – сказал он и ушел, оставив меня.

Я увидела, как он вошел в фургон. Пробыл в нем какое-то время – от дерева я не могла услышать, что он там делает. Как могла, я пыталась освободиться от пут, но скоро убедилась, что единственный способ убежать – это вырвать с корнем дуб, к которому я привязана, и унести его на себе.

Наконец мужчина появился снова и подошел ко мне – или он разыгрывал со мной очередную шутку, или передо мной был уже кто-то совсем другой. Умытый, чисто выбритый, с ниспадающими на лоб блестящими светлыми волосами. Мужчина был в белой тенниске, в летних брюках – штанины он удлинил, опустив на них отвороты, – и в мокасинах: все это он позаимствовал из гардероба мужа. В руках он держал старый бидон, какие расставляют в лесу, когда подкармливают зерном фазанов. Ни дать ни взять мирный автомобилист, не дотянувший до заправочной станции. Как же я его ненавидела! Он сказал:

– Тут неподалеку деревня. Я быстренько.

А я подумала, что сегодня воскресенье и найти бензин будет не так-то просто.

Я провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду. Я не плакала. Я собиралась с силами, чтобы вырвать с корнями дуб.

Привязанной к дереву я оставалась долго. По ветвям вверх карабкалось солнце, и мне становилось жарче и жарче. По поляне, где я маялась, прошествовал королевский фазан. Бросив на меня беглый взгляд, он продолжил свой путь, поглощенный своими проблемами. Я старалась не думать о змеях, о хищных муравьях, о прочих тварях, пусть даже не существующих в природе, но питавших когда-то мои детские страхи.

К этому часу – а было, наверное, около восьми или половины девятого – мой муж, хоть и босой и в пижаме, должно быть, уже давным-давно поднял тревогу. Проследить путь такого фургона, как наш, размалеванного в "художественно желтый" цвет и разукрашенного тюлем, как праздничный торт – кремом, не составляло особого труда. Я была уверена, что наше местонахождение с точностью до нескольких километров уже установлено. На ноги подняты жандармы всей округи. Кто знает, может, они уже прочесывают окрестные леса и появятся тут с минуты на минуту. Мне остается лишь дышать носом, что весьма полезно для здоровья, и спокойно ждать.

Правда, во мне шевелилось сомнение – одно-единственное, оно тем не менее не переставало меня точить. Мой муж не видел, как в "гнездышко любви" пробрался мужчина. Он присутствовал лишь при необъяснимом, ни с чем не сообразном отъезде фургона, за рулем которого сидела я. Что мог заключить из происшедшего своим ограниченным умишком этот редкостный болван? Я достаточно хорошо знала его, чтобы ответить: он просто-напросто решил, что я удрала, потому что не люблю его – он достаточно хорошо меня знал, чтобы это понять, – и страшусь брачной ночи. А в таком случае продолжение виделось мне так ясно, как если бы я все это время находилась рядом с ним. Будучи чересчур спесив и слишком кичась своей должностью какого-никакого начальника, чтобы поведать о своем злоключении у дверей первого же дома, где светились бы окна, он протопал по обочине дороги, высоко вскидывая босые ступни, до самого Сен-Жюльена-де-л'Осеан; добрался до дома, крадучись вдоль стен, грязный, с разбитыми в кровь ногами, и в три часа утра улегся спать, вынашивая планы мести, которые собирался привести в исполнение, как только я вернусь, поскольку был убежден, что у такой курицы, как я, не хватит духу бежать куда глаза глядят – разве что к своей тетушке на денек-другой; уснул и спит поныне, равно как и жандармы.