Венсан слушал ее, держа в руке крылышко цыпленка, и пялился на нее восторженно, как младенец на новую игрушку.

– А я буду танцевать, танцевать, – приговаривала она, – пока мне не принесут на серебряном блюде его голову.

По-моему, Венсан даже захлопал в ладоши.

Хорошенько подкрепившись цыпленком и вином, которое фермер делал сам из собственного винограда, Венсан посоветовал мне принять предложение Лизон и отдохнуть в супружеской спальне – единственной, кроме гостиной, комнате в доме, – поскольку тот чудик во дворе продолжал лупить, как глухой, и ремонт, похоже, грозил затянуться надолго. Я сразу поняла, что им обоим не терпится избавиться от меня, но ничего не сказала – да и что я, впрочем, могла сказать? Что я вру с самого утра и что нужно известить жандармов? И потом, я и вправду устала – я была по горло сыта граммофоном, и кривляньем этой девки, и болезненными уколами того, что сегодня, хочешь не хочешь, приходится назвать своим именем: ревность.

Оставшись в одиночестве за закрытой дверью, я долго сидела на краю кровати, такой высокой, что ноги у меня не доставали до пола. От этого я чувствовала себя еще меньше и неприкаянней. Я твердила себе, что мужчине, лишенному женщин на протяжении "шести долгих лет", вполне простительно поддаться чарам первой встречной, которая сама вешается ему на шею, что ненавидеть его у меня полно причин, но уж никак не эта и что, наконец, если бы я захотела, этой же ночью в фургоне или даже накануне в лесу мне не пришлось бы прилагать чрезмерных усилий, чтобы приворожить его так же успешно, как и она: один только взгляд, и моя песенка была бы спета. Но все эти доводы рассудка были напрасны: я слышала за дверью их перешептывание и чувствовала себя обманутой и преданной.

А потом я перестала их слышать, и это было еще хуже. Я так стремительно бросилась в гостиную посмотреть, что простыня наполовину съехала с меня. Их там уже не было. Смирившись, я закрыла за собой дверь в спальню и направилась было к кровати, но тут раздавшийся снаружи сдавленный крик заставил меня подбежать к окну. Сквозь щели в закрытых ставнях я увидела, что дом этой стороной выходит на просторы виноградников. Задрапированный как римский император, Венсан преследовал Лизон. Я слышала их смех сквозь неутомимый стук, производимый фермером.

Даже не дождавшись, пока ее догонят, Лизон уже полностью расстегнула свой красный халат. И просто-напросто дала ему соскользнуть с себя. Венсан точно так же поступил со своей простыней. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, оба в чем мать родила, а потом бросились один на другого и, безумно хохоча, покатились по мягкой земле.

Они скрылись из виду, и я принесла стул и взобралась на него. Казалось, что они борются, как дети. Сквозь ставни я различала то ногу, то голову, выныривавшую из листвы. А вот то, что я видела или о чем догадывалась, когда хохот стих, одновременно терзало меня и завораживало. Особенно когда до меня стали доноситься бесстыдные стоны Лизон, вторя шедшим со двора ударам молота по наковальне, – мало-помалу те и другие полностью совпали. Говорят, будто женщины маловосприимчивы к подобного рода спектаклям. Но вы знаете не хуже меня: такое мог сказать только мужчина.

Несмотря ни на что, я нашла в себе силы оторваться от окна и покинуть спальню. Завернутая в простыню, с туфлями в руках я направилась во двор, чтобы забрать свою одежду, которая уже наверняка должна была высохнуть. Фермер у горна даже не взглянул в мою сторону Весь лоснящийся от пота, он лупил и лупил, высекая снопы искр, и время от времени, словно отвечая на какую-то донимавшую его мысль, издавал свое забавное горловое бурчание.

Ближе к вечеру фургон был наконец готов к отъезду – правда, без ветрового стекла и правой дверцы, которую пришлось оторвать.

Венсан расплатился с фермером деньгами моего мужа. Он с решительным видом сел за руль, и тут я поняла, что он взял меня с собой не в качестве водителя, а в качестве заложницы. Впрочем, в том состоянии, в каком была я, это открытие уже не могло меня огорчить. Даже если бы он признался, что у него никогда не было бабушки, я и тогда не открыла бы рта.

Весь остаток пути до полуострова он почти не разговаривал со мной, разве что советовал придвинуться к нему поближе, потому что с моей стороны дверцы не было и он опасался, как бы я не вывалилась на очередном ухабе. Я не шевелилась. Порывы горячего воздуха трепали мне волосы и глушили все остальные звуки. У меня было такое чувство, что они отмывают меня от всего.

Перед мостом мы остановились. Солнце било в глаза. Заставы не было видно, однако Венсан все же забрался внутрь фургона и достал ружье, которое прятал в одном из ящиков. Мне пришлось снова сесть за руль. Он сказал мне:

– Я знаю, что не дает вам покоя, Эмма. Главное, чтобы из-за этого вы не наделали глупостей.

Это была просьба.

Пролив мы пересекли, никого не встретив. Сразу же после этого он приказал мне оставить главную дорогу, по которой мы ехали сюда позавчера, и свернуть на ту, что идет вдоль океана. На велосипедах по домам разъезжались купальщики. По обочине в лагерь отдыха возвращалась колонна детей – молчаливых, притомившихся после игр на свежем воздухе.

Мы остановились посреди дюн, над обезлюдевшим пляжем. Вышли на песок. Венсан, снимая мокасины, попросил меня подождать его – он хотел разведать местность. Я смотрела, как он в тенниске и брюках, выглаженных фермершей, идет к желтым скалам, в которых я часто играла в детстве и которые, Бог весть почему, называли Морскими Коронами. Быть может, он попросил меня подождать с единственной целью оттянуть момент, когда я пойду за жандармами. А может, он, напротив, давал мне последнюю возможность сказать им, что я убежала. Задаваться этими вопросами мне не хотелось. Я осталась его ждать.

Когда я, сидя на дюне в своем подвенечном платье, увидела, как он возвращается, солнце было уже красным шаром у самого горизонта и казалось, будто во всем мире не осталось никаких иных звуков, кроме криков чаек и рокота прибоя. Венсан опустился на песок рядом со мной. Надевая мокасины, он сказал мне, возбужденный, с горящими глазами:

– В бухте за скалой стоит на якоре большая белая яхта. Если мне удастся подняться на борт, она увезет меня далеко-далеко, на край света. И тогда никому и никогда меня не найти.

Он увидел, что у меня по щеке скатывается слеза. Сбитый с толку, он пробормотал:

– Да что с вами?

Не шевелясь, не глядя на него, я сказала:

– Возьми меня с собой.

Он вскочил как ужаленный и воскликнул:

– Как это?

Судя по всему, он подыскивал слова, которые могли бы урезонить помешанную. Но сумел найти только:

– А ваш муж?

На этот раз я повернулась и, гладя ему прямо в глаза, тихонько повторила:

– Возьми меня с собой.

Он энергично замотал головой, но я поняла, что за этим он лишь пытался скрыть свое волнение. Облитый пурпуром заката, он проговорил:

– Вам двадцать лет, Эмма.

Как будто я сама этого не знала. А потом он направился к фургону, который стоял чуть выше. Открыв заднюю дверь, он бросил мне:

– Как вы думаете, почему я вас до сих пор не трогал? Ни за что на свете я не лишил бы вас невинности!

С этими словами он исчез в "гнездышке любви" – наверное, чтобы взять ружье, которое было нужнее ему, чем мне.

Сжав кулаки, я поднялась и подошла к бывшей санитарной карете. Прислонилась к ее стенке, чтобы не видеть, как он отреагирует на то, что я скажу, чтобы не показать ему ярость, жившую во мне и заставлявшую звенеть мой голос. И выложила ему всю правду.