- Значит, так, - сказал дед и замолчал.

В столовой кто-то коротко и громко свистнул и наступила  немая  тишина. Дед молчал. Но его обстоятельное "значит,  так"  было  таким  неожиданным  и обещающим, что все поняли: сейчас дед заговорит.

- Значит, так, - повторил дед.- Сафонов вчера  в  мукомолке  восемь  раз загрузил пресс и выдал 1 200 килограммов  прессованной  муки.  Это  много  - спору нет. Но мы с ребятами опосля их загрузили десять прессов.  Это  1  550 килограммов или около того... Ребята, правда, на совесть работали, и Зыбин и даже Голубь...

Тут дед улыбнулся, и в столовой все сразу поняли по его голосу, что  он улыбается,- действительно: надо же, Голубь, и на  совесть  работал, -  и  все тоже засмеялись. Теперь уже всем стало интересно, не только как,  но  и  что еще скажет дед. Он заговорил снова, и те,  кто  смеялся,  зашикали  друг  на друга.

- Но я так думаю, - продолжал дед спокойно и совсем уже не торопясь, -  я думаю, что две тыщи за смену дать можно - и Сафонов и Коля  Путинцев,  думаю, подтвердят. Так вот что я думаю:  пока  рыба  не  пришла,  давайте  на  муку подналягем... Подналяжем. Ведь  мука,  она  дорогая.  И  заработок,  и  делу польза... Да и поработать охота. Верно говорю? - спросил Резник и  подождал, не придет ли из микрофона ответ.

- Верно, дед! - густо понеслось по столовой, но  слышать  этого  Резник никак не мог.

- А раз так, вот  я  и  думаю:  давайте  промеж  наших  бригад  устроим соревнование. Поначалу, к примеру, кто первый до двух тыщ дойдет.  А  там  - что ж загадывать, - может, и больше получится. Так что я со своими  ребятами, ну, считайте, вызываю бригаду Сафонова и твою,  Колька,  на  соревнование... Вот и все. - И дед вопросительно оглянулся на Сашку.

Щелкнул тумблер.

- Ну, дед, - закричал Сашка, задыхаясь, - ну, молодец! - Сашка обнял  деда и прижался лицом к его колючей щеке.- Ты такой молодец, дед! Ты замечательно говорил, понимаешь! Замечательно!

- Да чего там, - дед смущенно улыбался, - что надо было, то и сказал... А чего тянуть? И про международное положение... При чем оно тут? Верно говорю?

- Эх, дед! Вот сразу бы так!

- Ладно. В следующий раз... Главное - дело сделано. - И Резник пошел  к двери...

Николай Дмитриевич Бережной слушал деда, сидя на диване в своей  каюте. Слушал с большим удовлетворением, узнавал знакомые, родные слова и обороты и радовался выдумке своей и такому быстрому и  четкому  ее  воплощению.  Когда Резник запнулся и трансляция умолкла, Николай Дмитриевич  сразу  бросился  к телефону выяснять, в  чем  дело.  Однако  дед  заговорил  снова,  и  Николай Дмитриевич, успокаиваясь, вновь опустился на диван. Но тут вдруг  он  понял, что  Резник  произносит  текст  совсем  другой,  ему  незнакомый,   какой-то невероятно корявый, лохматый, короче - несет отсебятину. Николай  Дмитриевич прямо-таки замер. Не грамматика, "ударения там всякие", смущали его.  Пугало другое: как бы  дед  не  сморозил  чего-нибудь  такого...  ну,  лишнего,  не испортил все дело. И хотя ничего "такого" Бережной в дедовой речи не  нашел, он,  дослушав  передачу  до  конца,  все-таки  искренне   расстроился.   Все получилось как-то бескрыло, совершенно не так, как он замыслил. На  редкость  серый, приземленный докладик. И оценки все путаные, почин как-то не заметен, не акцентировано на нем внимание. Ну, да что теперь говорить! По сути -  все верно. Инициатива снизу. Это нынче даже хорошо. Жаль все-таки: он не сказал, что это почин. Слово хорошее. Интересно, как народ воспримет...

Николай Дмитриевич направился в столовую.

В столовой стоял гул. Из жиро-мучного цеха  привели  Кольку  Путинцева, всего в муке, вонючего донельзя,  и  наперебой  втолковывали  ему,  как  дед Резник вызвал его на соревнование.  Появление  самого  деда  было  встречено дружным ревом, аплодисментами, криками: "Ура!", "Даешь рекорд!" и  "Левитан, задери его!". Дед, который не успел  позавтракать,  сидел  со  своей  миской скромно и достойно, равнодушно принимая все славословия, и деланно сердился, когда кто-нибудь чересчур настырничал. Бережной стоял в дверях. Никто его не замечал или не хотел  замечать.  Вслушиваясь  в  оживленный  гомон,  Николай Дмитриевич с удовлетворением подумал:  "Народ  все-таки  правильно  понял... Теперь "Молнией" закрепим - и порядок..."

После завтрака Юрка Зыбин курил на кормовой палубе, когда  подошел  дед Резник и, оглядевшись как-то воровато, тихо спросил: 

- Ты сам-то слушал? Ну, как там... а? 

- Орел, - сказал Юрка коротко. Говорить ему с дедом не хотелось.    

- Ну, да я ведь так спросил... - Дед словно извинялся.    

Юрке стало стыдно, что он обижает  старика,  и  он  сказал  уже  совсем другим тоном, тронув деда за плечо:    

- Дед, ты хорошо сказал. Сразу надо было только  бумажку  бросить,  не рассказывать, сколько рыбы ловили в тринадцатом  году.  Шут  с  ней,  с  той рыбой.      Съели ее давно. На торжествах в честь трехсотлетия дома Романовых...    

Дед сглотнул и убежденно кивнул, будто  сам  разделял  гастрономические утехи их  императорского  величества,  самодержца  всероссийского,  великого князя Финляндского и прочая, и прочая, и прочая...    

Разговор с Лазаревым  был  для  Бережного  делом  простым  и  коротким. Фофочке поручалось написать "Молнию", посвященную  почину  деда  Резника,  и вывесить ее в столовой. "Молния" должна быть "видной", то  есть  большой  по размеру и яркой по  исполнению.  Кроме  того,  Фофочке  отныне  вменялось  в обязанность ("Считайте, что это  ваше  комсомольское  поручение")  и  впредь писать "Молнии", которые  должны  "оперативно  освещать  ход  соревнования". "Молнии"  требовалось  обязательно  нумеровать,  а   после   вывешивания - досматривать за ними, следить, чтобы их ненароком не сорвали, не  употребили на какую-нибудь завертку или другую нужду. При  замене  старой  "Молнии"  на новую ни в коем случае эту старую  нельзя  было  выбрасывать,  ее  следовало непременно   сдавать   лично   Николаю   Дмитриевичу.   (Бережной    собирал овеществленные  свидетельства  своей  политико-воспитательной  работы.   Еще совсем недавно он работал в  обкоме,  был  там  освобожден  по  причинам,  о которых не любил вспоминать, Словом, не  сошлись  они  характерами  с  новым секретарем, как туманно говорил он. Так вот,  на  прежней  работе  где-то  в шкафу остался у него большой архив: альбомы  с  газетными  вырезками,  пачки копий протоколов различных собраний и конференций, целая  поленница  рулонов стенных  газет  и  "Молний".  В  любую  минуту  можно  было   положить   всю документацию на стол, а там давайте разберемся: есть работа или нет  работы. И здесь, на  траулере,  изменять  старым  привычкам  Николай  Дмитриевич  не хотел.)    

- Все ясно? - спросил Бережной Фофочку и припечатал ладонью стол.    

- Ясно, - ответил Фофочка.    

- Действуйте!    

"Молния" была такая большая, что уместить ее на  столе  в  каюте  было невозможно, и Фофочка работал в столовой.  Навалившись  на  стол  животом  и высовывая в особо ответственные мгновения кончик языка, он сначала  тонко  и медленно, с оттяжкой выводил  контуры  буквы,  а  затем  небрежно  и  быстро заливал их акварелью, отчего буквы словно тучнели, становились  солидными  и тяжелыми. Увидев Фофочку за необычным занятием,  подошла  с  камбуза  Анюта, стала смотреть и, разумеется, сглазила. Вместо "Боритесь за звание"  Фофочка вывел "Боритесь за завание". Фофочка принялся обвинять Анюту, хотя не  Анюта была тут вовсе виновата. По обыкновению  в  последнее  время  Фофочка  делал одно, а думал о другом. Дела были разные, мысли одинаковые.    

Было Фофочке двадцать два года от роду,  и  был  он  влюблен  так,  как только и можно влюбиться в двадцать два года. И как все влюбленные,  Фофочка мог  иногда  совершенно  выключаться  из  действительности,  все  окружающее становилось бесцветным, звуки слышались словно издалека. В эти  мгновения  с трудом удавалось ему сохранить хотя бы зыбкие связи с окружающим миром.