- Дельфин охотится. Значит, есть рыба. Только бы косяки не  разогнал... Но я люблю их, - улыбнулся  вдруг  Губарев, -  смышленый  народ.  Вот,  помню, раз...

Пошли байки.

Вечером по всему  траулеру  разнеслась  новость:  приборы  пишут  рыбу. Гидроакустик Валя Кадюков бегал в столовой, размахивая лентой. Полоса густой штриховки, сработанная самописцем, показывала: косяк  у  самой  поверхности, метрах в восьми - десяти.  Все  понимали,  что  тралом  его  зацепить  никак невозможно и опять придется поносить акустиков.

- Но ведь он опустится, черт побери! - кричал Кадюков,- Ведь  утром  он уйдет на дно!

Кадюков провел в рубке у фишлупы всю ночь, все  подбадривал  черненькое жало самописца, шептал ему:

- Давай,  родной,  давай...  Ну,  еще... - Самописец  писал   рыбу.   Он рассказывал  Кадюкову,  что  близится  рассвет:  черные  полоски   штриховки поползли вниз. Косяк уходил на дно по мере того, как светлело небо.  Кадюков засмеялся странным смехом. Фофочка  у  штурвала  вздрогнул  и  оглянулся  на гидроакустика.

- Ты что? - опросил он.

- Заглубляются!  -  радостно  крикнул   Кадюков   и   шмыгнул   носом. - Заглубляются!!!

- Что? - спросил Фофочка.

- На дно идут! Косяк на дно идет!

- А хорошо ли это? - спросил Фофочка первое, что  пришло  ему  в  голову, лишь бы не обидеть гидроакустика невниманием к его нервной радости.

- Дура ты! Это значит потащим!

- Ну тогда пускай заглубляются, - разрешил Фофочка.

Кадюков сплюнул и снова жадно взглянул на ленту самописца.

Утром прошли Дакар -  бледно-голубые  кубики  на  желтом,  забрызганные зеленым. Сбавили ход и подняли на фоке корзину. Корзина на  мачте  -  сигнал всем судам: осторожно, иду с тралом. На корме опять  собралось  очень  много народа, опять - в который уже раз! - все ждали. Кадюков, весь какой-то жеваный и серый лицом от бессонной ночи, что-то говорил на ухо капитану,  а  капитан отмахивался и кричал, поглядывая быстро по сторонам:

- Не верю я тебе! Слышал  эти  твои  басни  сто  раз!  Потерял  ты  мое доверие, - кричал оттого, что боялся сглазить.

Кадюков сглотнул, отошел и, навалясь грудью на борт,  смотрел  в  воду, шевеля губами и сплевывая.

Было тихо, хотя без малого весь экипаж собрался  тут:  плечом  к  плечу стояли на верхней палубе, и у кормовой рубки, и на  трапах,  и  внизу  подле лебедки, и только на самой корме, у блоков, маячили одинокие фигуры: слева - Ваня Кавуненко, справа - Витя Хват.

Наконец дали команду выбирать. Заворчала низко всеми своими  шестернями главная лебедка, противно  завизжали,  перетирая  соль  и  ржавчину,  блоки, потекли ваера. И снова, как бывало всякий  раз,  все  смотрели  на  тронутую пеной зыбь за кормой, на широкий, идущий от винта след, быстро теряющийся  в спокойной воде океана. Все знали, что за кормой еще метров триста ваеров, но все равно смотрели, стараясь не  упустить  самого  важного  мига:  появления трала.

Тралмейстер Губарев сидел на крышке люка, жадно курил и тоже следил  за ваерами.  Он  первый  увидел,  как  две  чайки,  тянувшие  к  берегу,  круто развернулись и низко, почти цепляя крыльями воду, стали  заходить  в  корму. Потом он увидел, как невесть откуда  появились  еще  две.  Это  было  совсем хорошо.

Губарев обернулся к барабанам  лебедки,  куда  плыли  ваера,  мгновенно отметил по толщине намотки, на какой глубине идет трал, и понял, что  маневр чаек не случаен: они уже видели трал, знали, что это такое, и ждали  добычу. "Через минуту-полторы должен всплыть",- прикинул Губарев,  щелчком  отправив за борт окурок, и  потянул  из  кармана  пачку  "Беломора":  снова  хотелось курить. "Неужели опять пустые?.. Ну, тогда не знаю,- вдруг с тоской  подумал он. - Тогда я не для этих мест рыбак. Не пойду больше... На Азовское уйду, там меня не обманешь.,."

- Даешь сардину!  -  раздался  высокий  мальчишеский  голос  с  верхней палубы,  и  сразу  отовсюду,  перебивая  друг  друга,  понеслось   ликующее, звенящее:

- Есть! Есть!

- Всплыл!

- Всплыл, ребята!

- Есть рыба!

- Что  я  говорил?!  Нет,  что  я  говорил?!  -  кричал  в  исступлении гидроакустик Кадюков, наступая грудью на капитана.

А в  кильватерной  струе  среди  шипящих  пятен  пены  качалось  что-то большое, блестящее на солнце, непривычное еще и долгожданное - трал с рыбой. Он подтягивался все ближе и ближе, все яснее и  яснее  белела  его  наружная крупноячеистая сетка, все четче проступала за  ней  внутренняя  -  мелкая  и темная, туго-набитая рыбой. Вот уже по слипу загрохотали бобинцы, все  сразу заглушив: и лебедку, и винт, и радость.

Губарев взглянул на бобинцы, увидал, как блестят  их  бока,  надраенные кораллами и песком, и рассеянно отметил про себя: "Порядок, значит, трал шел прямо по дну..."

- По дну шел! - крикнул он, не глядя, тронув за руку  соседа.  Это  был Айболит. - По дну шел,- повторил, стараясь перекричать грохот, тралмейстер и улыбнулся доктору такой счастливой детской улыбкой, что Иван  Иванович  даже растерялся.

 - Поздравляю вас, поверьте... я... поздравляю от всей души,- волнуясь, сказал Айболит, но Губарев не услышал его.

А трал уже подтягивали на стропах, уже тяжело  и  медленно,  с  тяжелым шорохом вползала по слипу его тугая, щедро  сочившаяся  водой  туша.  Гремел голос  вахтенного,  гнавшего  всех  с  кормовой  палубы,  тарахтели   моторы подъемных стрел,  фыркали,  поперхнувшись  первой  водой,  пожарные  рукава, готовясь вымывать из трала рыбу. Все  пришло  в  возбужденное  движение.  "А торопиться некуда,- счастливо подумал Губарев. - Вот она! Никуда  она  теперь от нас не уйдет... Тонн восемнадцать верных..."    

Ваня Кавуненко двумя ударами ножа распорол  завязку  мотни,  и  рыба  - что-то густое,  плотное  и  ярко  блестевшее  -  выдавилась  из  трала,  как серебряная краска из тюбика.    

- Чистая!  Чистая,  Пал  Сергеич!  -  кричал  мастер  рыбцеха   Калина, протягивая капитану две горсти рыбешек. Сардина хрустела под  его  сапогами, как снег в морозный день.    

Загремели крышки люков, рыбу сгребали к ним лопатами, и шла  она  очень легко, ребята скользили по густой слизи, хохотали, а Витя Хват чуть  сам  не угодил в люк.  Палубники,  на  вахту  которых  пришелся  долгожданный  трал, побежали одеваться без всяких команд и распоряжений.    

Юрка Зыбин прыгал в коридоре у своего шкафчика на одной  ноге,  все  не мог попасть в штанину. Фофочка ждал  его,  уже  одетый:  штаны  "БУ",  новые кирзовые сапоги, новый клеенчатый фартук прямо на голом теле и белые нитяные перчатки,     -

Как я? А? - игриво спросил Фофочка и покрутил  над  головой  рукой  в  перчатке.    

- Д'Артаньян, - весело ответил Юрка и попал наконец в штанину.     -

Надо обязательно так сфотографироваться, - уже серьезно  и  озабоченно сказал Фофочка.    

- Обязательно, - поддержал  Зыбин. -  С  акулой,  которой  ты  раздираешь пасть. Да зачем фотографироваться? Отлейся в бронзе... Пошли...    

Он не стал надевать сапоги. Сапоги  ему  достались  худые,  а  в  худых сапогах стоять в воде даже хуже, чем без сапог.    

Направляясь вместе с Фофочкой в рыбцех, Зыбин  неторопливо  думал,  где поставит его мастер, что предстоит ему делать,  и  прикидывал,  куда  встать самому, если случится выбор.    

Юрка плавал на больших морозильных траулерах и знал, что всякая  работа в рыбцехе тяжела. Приходилось ему работать "на ванне", таскать в ванну лед и черпать из нее корзиною рыбу. Там очень зябнут руки. А если рыба перележит в ванне  и  "завоняется",  надо  ее  оттуда  выгребать  в  шнек  на  муку  или выбрасывать за борт. Это  одна  из  самых  неприятных  в  мире  работенок  - суетиться  в  ванне  по  колено  в   тухлой   рыбе.  Куда   приятнее   быть "мотоциклистом" - так называли ребят, которые возили в холодильные камеры вагонетки с  противнями.  В  противни  укладывали, или, выражаясь на лексиконе траулера "Державин",  улаживали,  сардину.  Надо было именно улаживать рыбок плотненько, голова к  голове,  тогда  входило  в противень килограммов десять-одиннадцать. А если так, сгрести  и  накидать, - от силы семь. Ну так вот, "мотоциклисты" возили эти противни  в  холодильные камеры. У них и делов-то всех - снимать  с  конвейера  противни  с  рыбой  и грузить на вагонетку. Как загрузишь, включай  пневмопривод  и  вези.  Привод этот  (интересно,  кто  только  придумал  такой!)  звук  издает   совершенно неописуемый и ни с чем не сравнимый. Так могли бы  ржать  железные  жеребцы, если бы они были на свете. Работа у  "Мотоциклиста"  нетрудная,  но  в  цеху тридцать градусов жары, а в камерах тридцать градусов мороза. И от  этого  у "мотоциклистов"  часто  случаются  чирьи.  Но  все-таки,   наверное,   самое неприятное стоять на глазировке, где замороженную рыбу окунают в воду, чтобы вытащить брикет из противня. Очень там не сладко: ледяная вода  брызгает  из ванны  на  фартук  и  стекает  прямехонько  в  сапоги  -  самая   подходящая подготовочка для того,  кто  задумал  подцепить  ревматизм.  Другое  дело  - "гробовщик". Там работа сухая. "Гробовщик" упаковывает брикеты  в  картонные коробки. За смену надо перекидать тонн восемь, и  руки  после  даже  во  сне гудят, как камертоны. Редкий "гробовщик" наутро  делает  зарядку.  Случалось Зыбину быть и "полярником" - часами торчать в трюмах,  где  мороз  -  16,  а когда уж совсем посинеешь, лазать на палубу прямо в полушубке и валенках,  а на палубе механики, у которых в машине глаза от жарищи лопаются, смеются над тобой, как над идиотом последним. Вот так и получается: одни греются, другие остывают - комедия, да и только...