— Пулеметы в отличном состоянии. Но где вьюки, товарищ командир полка? Вперед, тачанки! — кивает он Криворотько. Нравится ему этот бравый пулеметчик.

— Вперед! — командует Криворотько. От восторга у него розовеют щеки, еще ярче блестят глаза. Он ловко прыгает на тачанку, молодецки козыряет Доватору.

— Вперед! — повторяет команду ездовой. Взмывают кони, под копытами вихрится пыль.

Спецподразделения проверяет подполковник Андрей Карпенков.

— Разведчики?

— Так точно, — отвечает немолодой казак Филипп Афанасьевич Шаповаленко. Он держит под уздцы кофейной масти дончака и нежно поглаживает ему ноздри, отгоняя веткой липнущих к нему мух.

— Ты куда служить пришел? — огорошивает его вопросом подполковник и недобро щурит глаза.

— Як куда? В Червону Армию! — отвечает Шаповаленко.

— А Червона Армия тоби ярморок чи шо?

Шаповаленко смущенно молчит.

— Ты волов куповаты прийшов або фашистов бить?

— Бить фашистов!

— Добре, — соглашается Карпенков. — А чего же ты, милый, заправлен, як цыган в Кущах на ярманцы? Бачьте, на кого вин похож. Пояс на пупу, штаны грязные и съихалы…

Шаповаленко виновато оглядывает себя и торопливо одергивает гимнастерку. Вид у него действительно неказистый. Стряслась с ним накануне беда. Послал его старшина в деревню — взять проводника и осмотреть дорогу, по которой можно было бы вывозить принятое у колхоза сено. В проводники ему дали престарелого деда-пасечника Сергея Ивановича. На обратном пути он затащил Филиппа Афанасьевича к себе на пасеку и угостил такой брагой, что через час оба они воспылали воинственным духом. Сидя за столом и размахивая руками, приятели старались перекричать друг друга.

— Немец — сукин сын! Куда ж вы его пущаете, а? — упрекал Сергей Иванович.

— Як пущаем, як? Это ж, говорят, стратегия! — оборонялся Филипп Афанасьевич. — Мы що, не поколотим его? Нет, скажешь? — кричал он, стуча по столу кулаком. — Порубаем головы вместе с чупрыной!..

На прощанье дед заставил Филиппа Афанасьевича выпить еще, насовал ему в переметные сумы огурцов, луку, картошки, даже положил здоровенный красный бурак и дал в руки полный горлач меду, который Филипп Афанасьевич по дороге разбил о переднюю луку, выпачкался сам и обмазал медом дончака.

Вернулся он поздно, в сумерках ничего не разглядел, а утром привести себя в порядок не успел, даже не смог как следует привьючить попону и шинель.

— Разве так вьючат? Концы тренчиков торчат, как шавкины уши! — распекал его Карпенков, тыча плеткой в переметки. — А сюда кавунов напихал, чи що? А ну, кажи!

Шаповаленко молча расстегнул переметные сумы. Вместо патронов там лежали подаренные Сергеем Ивановичем овощи.

— Ба-а!.. Так и знал, що тилько кавунов нема! — воскликнул Карпенков.

У Филиппа Афанасьевича от стыда щеки становятся красными, как бурак, выкатившийся из переметной сумы.

— Ты какой станицы?

— Славянский, — поеживаясь, отвечает Филипп Афанасьевич. Что-то зловещее слышится ему в этом вопросе.

— Брешешь! Там таких сроду не было!

— Да точно, товарищ подполковник…

— Не было, говорю, таких, — повторяет Карпенков. — Я же знаю славянских! Там казаки — будь здоров! Вот что! — Карпенков сверлит Шаповаленко глазами. — Если еще раз увижу тебя в таком виде — не пеняй. Сфотографирую — и карточку в колхоз пошлю. Пусть любуются на бравого казака!

— Да що вы! Да зроду!.. — в ужасе бормочет Шаповаленко.

— Уж я тебя на всю станицу прославлю! Кто командир отделения?

— Я, товарищ подполковник, — отвечает Захар Торба.

— Почему такой беспорядок? — Карпенков тронул носком сапога бурак. Помогите, товарищ младший сержант, вашему подчиненному упаковать этот магазин! Ну и дал мне бог земляков! — сокрушенно вздыхает подполковник.

По рядам разведчиков пробежал сдержанный смешок. Легче было бы Захару получить пять внеочередных нарядов, чем слышать эти слова и смех товарищей!..

— Шевелись ты, черт старый! — шипит Торба на Филиппа Афанасьевича, как только подполковник отходит. — Тоби следовало бы не добровольцем на фронт, а в колхозе баштан караулить!

— Скажу тебе, Осипов, прямо, — провожая последний эскадрон, говорил Доватор, — боевая готовность в полку чувствуется, но ты не понял нашей задачи. Мало того, ты не выполнил приказа командира дивизии. Выехал, как на торжественный парад, с кавалерийским форсом, а главное-то забыл: мы готовимся к рейду по тылам противника. Зачем ты выкатил тачанки? Я их видел у тебя в полку. А как пулеметы повезешь — сам не знаешь. У казаков в переметных сумах разное барахло: тряпки, бульба, огурцы. Котелки, стремена, шашки, кольца от недоуздков звенят, как шумовой оркестр. Овес получили, а кабурчаты наполовину пустые. Вьюки плохие. Или не знаешь, как вьючить? Я научу. Надо разъяснить людям, что мы не сегодня, так завтра получим приказ выступать, а у нас пулеметы на тачанках… Ну, что скажешь? Оправдывайся, если хочешь.

— Что тут оправдываться?.. — Осипов оторвал приставший к бурке репей. Он был огорчен результатом смотра.

— Твой полк снова будут поверять. Срок даю одни сутки, — проговорил Доватор.

Коноводы гуртом вели командирских лошадей. Впереди — Сергей. Доватор, кивнув Осипову, пошел навстречу своему коню.

Вечер. В шалаше майора Осипова светло и уютно. Коновод его, Кондратий Чугунов, где-то раздобыл самодельную лампу из консервной банки. Шалаш у Осипова просторный, по-своему даже комфортабельный. Кровать — на четырех ножках, вбитых в землю. На них положены три горбыля, спинками вниз, а сверху — мягкая, пышная перина из свежих еловых лапок. Матрац из плащ-палатки набит душистым сеном. Такое ложе Кондратий Чугунов готовит в течение двадцати минут. Если благоприятствует обстановка, матрац застилается чистой простыней, появляется подушка. Одеяла не положено, а буркой Антона Петровича можно укрыть сразу трех человек.

Посредине шалаша — длинный стол, нехитрое, но капитальное сооружение саперов, за который свободно усаживаются двадцать — двадцать пять человек. Тут проводятся все командирские совещания. Свое жилье майор Осипов в шутку называет «салоном».

Сегодня в «салоне» тесновато и жарко. Пахнет пережженным бензином, конским потом, запах которого принесли с собой командиры в бурках, душистым табачком, и сильно и крепко пахнет духами.

Командный состав собран для разбора итогов поверки боевой готовности.

Почувствовав запах духов, Осипов спрашивает:

— Кто это нафиксатуарился? Духи «Камелия». По запаху чувствую…

— Известно кто: Хафиз и Полещук, — отвечает Чалдонов, командир пулеметного эскадрона.

— Ах, они ж из госпиталя! И Полещук здесь?

— Здесь, товарищ майор, — приподнимаясь, отвечает Полещук.

— Ничего, сиди… — Осипов достает из кармана какое-то письмо, смотрит на него и прячет обратно. Полещук догадывается, что это то самое письмо, которое он привез майору на днях из-под Москвы. Осипов знал Полещука до войны по кавалерийской школе, где он был начальником, а Полещук — курсантом. Там же учился и башкир Хафиз Биктяшев. Из кавшколы они вместе попали на фронт, в первых же боях были ранены, лежали в госпитале, в котором работает сестра майора Осипова.

Биктяшев и Полещук были командирами эскадронов. Они крепко сдружились, но при людях часто задирали друг друга.

— Биктяшеву и Полещуку воевать, наверное, не хочется? — усмехнувшись, говорит Осипов. — Шутка сказать — целый месяц нежились…

— Наоборот, товарищ майор, — надоело, — отвечает Хафиз.

— Точно, — громко и певуче откликается Полещук.

— Точно? — переспрашивает Осипов, насмешливо глянув на Полещука. — А ведь самому не хотелось ехать, уж признавайся!

— Это почему же, товарищ майор? — обиженным голосом спрашивает Полещук.

— Кто же с охотой от молодой жены воевать поедет?

Среди командиров пробежал смешок.

— Да он же холостой, товарищ майор! — выкрикнул кто-то.

— От какой жены? — бормочет Полещук. — Да что вы…