Куяма заявился к нему домой через несколько минут после того, как Дэмура залез в ванну. Горячая вода приятно ласкала тело, но мускулы еще не успели расслабиться, а мозг — замедлить свою лихорадочную работу, когда у двери раздался звонок. Дверь открыла жена Дэмуры. Куяма — в темном костюме и со стрижкой короче обычного — просунул голову в ванную и с извиняющейся улыбкой заверил Дэмуру, что время у него есть и он охотно подождет. Дверь ванной захлопнулась, и Дэмура услышал звяканье посуды и обрывки негромкого разговора. «Должно быть, Марико очень расположена к Куяме, если преодолела свою застенчивость и не сбежала на кухню», — подумал Дэмура. Пока что ванна не давала желаемого эффекта: тело не обретало легкости, а мозг работал на полную мощность, явно не собираясь отключаться. Дэмура вновь и вновь прокручивал в памяти все известные ему факты, пока наконец они не стали складываться в некое логическое целое, весьма похожее на истину.

Через четверть часа он выбрался из ванны и, не вытираясь, прямо на мокрое тело набросил уютную старую юкату. После влажной духоты ванной в комнате ему показалось прохладно. Укрывшись пледом, Дэмура знаком велел жене подать пиво. Перед Куямой стояла чайная чашка, и Дэмура готов был поклясться, что жена заварила зеленый чай дорогого сорта и самого свежего сбора.

— Тебя прямо не узнать, — ворчливо буркнул Дэмура.

— Вас тоже, — учтиво поклонившись, парировал Куяма.

Хозяйка удалилась на кухню, а Дэмура задумчиво разглядывал сидящего перед ним молодого человека.

— Куда девались твои спортивные костюмы, раскованное поведение, мечты об иной жизни!… — осуждающе покачал он головой. — Ты становишься таким правоверным японцем, что иным самым рьяным приверженцам старинных традиций за тобой не угнаться.

Куяма сидел, не поднимая глаз от чашки с чаем. Голос его звучал тихо, как будто молодой человек и сам не был уверен в собственной правоте:

— Когда я вернулся из Америки, поначалу все здесь было мне не по душе. Я ненавидел условность традиций и все эти наши церемонии. Что за кретинизм — гнуть спину перед начальством, постоянно держать себя в узде, скрывать свои мысли, слепо преклоняться перед авторитетами, не вкладывать в свой труд ни малейшей творческой инициативы. Господин Кадзе — друг моего отца, но с тех пор, как я служу под его началом, мне ни разу не удалось поговорить с ним попросту, по-человечески. — Он поднял глаза на Дэмуру и улыбнулся. — Впрочем, вам все это известно… Только вот ведь какой парадокс: когда я находился в Штатах, я испытывал совершенно противоположные чувства. Выслушивал мнение американцев о нас, японцах, и хотя в душе готов был спорить с ними, но вместо этого, черт возьми, только помалкивал да улыбался. За эти годы мне удалось продумать свой ответ и сформулировать его. Раньше я и представить себе не мог, что выскажу эти сокровенные мысли именно вам, человеку, которого я поначалу и невзлюбил-то как раз за то, что видел в вас типичного приверженца старых традиций, а впоследствии научился уважать вас именно за это качество. Теперь я твердо убежден, что в современном безумном мире человеку могут служить опорой лишь наши традиции и вечные ценности. Вы ведь смотрите телепередачи, слушаете последние известия, верно?

— Верно, — кивнул Дэмура, изо всех сил стараясь сдержать улыбку. Согласно старинным обычаям, восхваляемым Куямой, считается в высшей степени неприличным убеждать в чем-либо собеседника с рьяным пылом и с такой громогласностью.

— Кошмарные пошли времена! — страстно продолжил Куяма. — В отелях, ресторанах, на улицах взрывают бомбы — неважно, кто падает жертвой, лишь бы убитых было побольше. Люди потеряли всякий стыд. Женщины разгуливают по пляжу в чем мать родила и во всеуслышание обсуждают, как у кого проходят месячные. Считается вполне естественным в жару мыть на улице машину, разоблачась до трусов, или в таком же виде переть в супермаркет за провизией. Мужчины полуголыми лезут в автобус и без зазрения совести притискиваются своими омерзительными, потными телами к другим людям, кому это вовсе не доставляет радости. Вы вправе задать вопрос: а при чем тут бомбы? Очень даже при чем: все эти явления одного порядка и коренятся в одном и том же чувстве — всеобщего безразличия и вседозволенности. Всем на все плевать, с чужими чувствами, с чужой жизнью можно не считаться! Насмотрелся я в Штатах, да и в Англии, когда побывал там в прошлом году. Толкнут на улице и не извинятся, оставишь на улице машину без присмотра — снимут колеса, а стекла камнями разобьют.

Дэмура и не думал отрицать очевидные факты, но, по его мнению, у медали была и оборотная сторона.

— Зато в древней Японии самурай мог совершенно безнаказанно отрубить голову простому крестьянину.

— Совершенно верно! — подхватил Куяма, увлеченный темой разговора. — Но это было частью строго определенного, устоявшегося образа жизни. Не хочу утверждать, что это справедливо. Однако в те времена каждому было известно, каковы права самурая и — соответственно — крестьянина. А в наше время допустимо все что угодно и по отношению к любому человеку. Самурай мог вести себя неучтиво с простолюдином, но не с таким же самураем, как он сам. Когда во всем мире вспыхнула борьба против всевозможных каст, классов и привилегий, то, бог знает почему, победителем оказалась не взаимная учтивость равных по рангу, а небрежение вышестоящего по отношению к нижестоящим. Вот вам типичное порождение демократизма: непочтительность. Я свободен, так как не должен склонять голову перед кем бы то ни было, значит, вольно мне хоть штаны перед ним спустить. — Куяма умолк и отхлебнул глоток остывшего чаю. — Прошу прощения, — смущенно пробормотал он. — Но знаете, в прошлом году, когда я вернулся из Лондона, я совсем не рвался обратно в Европу, напротив, истинным облегчением было сознавать, что я живу в другом мире, не похожем на тот. У нас сохранилось уважение к людям, сохранились старинные обычаи, хотя одному богу известно, долго ли они еще просуществуют. До чего же приятно было не видеть этих потных, толстомордых варваров! Какое счастье быть дома, где знаешь, кому и что ты должен сказать и что тебе скажут в ответ, где… — Куяма махнул рукой, прерывая собственные излияния.