— Мне следовало бы в тот раз прислушаться к словам Энунда, когда он сказал, что я согрешил. Даже если он сам не мог объяснить мне моего греха, то говорил он все равно от имени церкви. А законы церкви сформулированы людьми гораздо умнее Энунда. Мне следовало бы раньше подумать об этом и прислушаться к словам Энунда.

Он замолчал, а Сигрид обвела взглядом пустую церковь. Земляной пол был твердым и холодным. Трудно было копать эту землю людям, что рыли могилы для Гудрун и Тронда.

А скромный алтарь не был прикрыт холстиной, на нем не горели свечи. Виден был лишь небольшой крест.

Эльвир последовал за ее взглядом.

— Я чувствую, что могу здесь собраться с мыслями, — сказал он. — Все, о чем я слышал в Миклагарде, вновь возвращается ко мне и сливается с тем, что говорил Энунд. И я лучше понимаю, что дети должны были умереть, ибо понимаю, что Энунд был прав, когда однажды сказал тебе: «Бог, пока я не научусь подчиняться Его воле, может испытывать меня».

Эльвир повернулся к ней:

— Я понимаю это, Сигрид, и благодарю Господа за то, что Он спас меня от греха и позволил крестить детей. Но думаю, я никогда не смогу простить себе за то, что это горе я причинил и тебе.

— Это не твоя вина, — возразил Сигрид. — Это Судьба.

— Всемогущий Бог сильнее Судьбы.

Она вынуждена была согласиться с тем, что кто-то бывает сильнее судьбы.

— Когда мы приедем домой из Мэрина, я двинусь в Швецию на поиски священника, который согласился бы приехать сюда.

— А не лучше ли съездить в Нидорос и привезти оттуда какого-нибудь священника?

— Мне не нравится Олав. — В голосе Эльвира слышалась обычная насмешка. — И еще меньше мне нравится тот способ, каким он вводит христианство.

Он замолчал и стал серьезным.

— Я размышлял о том, что чувствовал, когда крестил детей, — сказал он. — Я не мог позволить умереть им язычниками. И думал, что, может быть, король Олав испытывает такие же чувства, когда заставляет народ принимать крещение. Не думаю, что он поступает правильно, ибо взрослый человек в наше время не может с испугу или по принуждению по-настоящему уверовать в Христа; конунгу это следовало бы понять. И часто это выглядит так, словно он заботится больше о собственной власти, чем о христианстве. Но все это не так просто.

Он снова замолчал.

— Помнишь, мы как-то говорили с тобой о агапе, — спросил он.

Сигрид хорошо помнила ту ночь; его рассказ о любви, которая не требует ответа, был для нее весьма странен.

— Я начал думать, что найду в ней ответ на все вопросы, — сказал он и продолжал: — Рассказывают, что святой Иоанн, когда стал настолько стар, что в церковь его вынуждены были вносить на руках, простирал длань к пастве и говорил: «Дети мои, да возлюбите друг друга, иного вам не надобно». Я не могу утверждать, что мне понятно это сейчас или что я когда-нибудь приду к полному пониманию. Но тогда у меня появилось чувство, что я это понял, и мне показалось, что за этим стоит Бог. — Он снова на секунду замолчал. — Я думал о смерти Христа во имя людей. И в то же время пытался сравнить Его с Одином, когда тот, пронзенный копьем, висел на ясене Иггдарасиль, жертвуя собой в стремлении получить в дар руны мудрости для богов и людей. Я не знаю, откуда пришли к нам эти знания, но удивляюсь, сколь хорошо люди, создавшие Эдду, знали христианство. Ибо Христос пожертвовал собой во имя людей.

Я говорил тебе, что не мог понять, почему христианство создало заповеди и каноны, следовать которым обычный человек почти не может, но в то же время избавило его от приношения людей в жертву богам.

Сейчас я это понимаю, Сигрид. Ибо, если заповеди были бы легко исполнимыми, они не исходили бы от того Бога, который всей своей жизнью показал, что значит чистота и истина. Распятие Христа было не приношением человека в жертву, такое жертвоприношение никогда ни для кого не стало бы спасением. Это сам всемогущий Бог в образе человека принес себя в жертву, и любовь стала связующим звеном между Богом и людьми. Я не знаю, как это произошло, но это было явление, которое Энунд обычно именовал чудом. Но в одном я уверен: любовь, сияние которой исходит от этой жертвы, показывает во все времена, что, если мы, несмотря на искренние попытки, не сможем следовать заветам Господа, то Он всегда готов ниспослать нам прощение.

Тот, кто не любит, не познает Бога, ибо Бог есть любовь. Об этом говорил и святой Иоанн. И сами заветы говорят о любви: любовь к Богу и любовь к людям, а в ней содержатся и прощение грехов, и молитвы, и причастие. Ибо прощение грехов есть дар любви Бога к нам и через причастие мы получаем долю этой любви. Молитвы же дают нам возможность познать, что Его любовь пылает в нас, что мы так же, как и Он для нас, готовы принести Ему в жертву себя. Когда я думаю о своих грехах, я чувствую, что возможность обратиться к Нему с молитвой, становится подлинным даром.

Он наклонился вперед и спрятал лицо в ладонях.

— О, Сигрид, мне столь многое нужно искупить; обман и измена всемогущему Господу Богу. Даже обет никогда больше не приносить жертв я ухитрился нарушить! А жертвоприношения в Мэрине — это тоже моя вина. Если бы я придерживался христианства и побеспокоился бы о том, чтобы в нашей местности появился священник, этого бы не случилось. Мне следовало бы быть одним из тех, кто крестит эту страну, а я вместо этого выступаю против Христа.

— Из того, о чем ты говоришь, я понимаю лишь небольшую часть, — сказала Сигрид. — Остальное мне непонятно.

— Не беспокойся о том, — ответил он. — Постепенно поймешь все. А пока мы еще больше будем любить друг друга.

Она взглянула на него и подумала, что не знает, возможно ли любить человека еще больше, чем она любит его. Но глубоко в душе ее зажглось что-то новое: предчувствие любви, возраставшее и расширявшееся, превращающееся в нечто непохожее на то, о чем она мечтала.

Эльвир заявил, что для пира в Мэрине жалеть ничего не будет. Туда из Эгга отвезли не только продукты, пиво и мед, но и кухонные принадлежности, домашнюю утварь, настенные ковры и драпировки, чтобы украсить зал. Все лучшее, чем они располагали.

Корабль пристал в Боргенфьорде, и вещи с берега перенесли в Мэрин. О многом следовало подумать, многое устроить, и Сигрид была очень занята; ей нравилась такая бурная деятельность. Она бегала туда-сюда; следила за тем, чтобы все было сделано должным образом.

Уставшая, вышла она во двор после ужина. Эльвира и обоих мальчиков она увидела у входа в старый храм; направилась было к ним, но остановилась в нерешительности. Лица мальчиков были заинтересованными, и она услышала, что Эльвир рассказывает им древнюю сагу о могильном холме Мэрин, которую она как-то тоже слышала от него. Она не хотела мешать и прошла мимо них по тропинке между амбаром и храмом. У зарослей ольшанника она остановилась, стояла и смотрела на местность, раскинувшуюся перед ней.

Неглубокий снег, выпавший в этом году, почти полностью растаял. Белые пятна еще лежали на северных склонах, в остальном земля была голой; поблескивали лужи, рядом с тропинкой желтел одинокий след от лошадиного копыта. Однако в горах между деревьями она видела островки снега.

«Покой наверху никто не может нарушить», — сказал как-то Эльвир. И она почувствовала, как на нее нисходит то самое спокойствие, которое она испытала, когда он в первый раз взял ее с собой в Мэрин. Казалось, все переплелось здесь: спокойное, надежное, значительное, во что она была влюблена в родной ей природе, словно слилось с сагами и легендами, с верой в языческих богов и одновременно с верой во Христа. Ибо боги здесь были в почете с давних времен, и сюда короли принесли новое учение: сюда пришли Хакон, воспитанник Адальстейна и Олав Трюгвассон, а сейчас, наконец, Олав Харальдссон.

Она повернулась и посмотрела на Эльвира и мальчиков, которые по-прежнему стояли возле храма и разговаривали. Эльвир бросил на нее взгляд и улыбнулся. Она ответила улыбкой. Сейчас, после их разговора в церкви, она понимала, почему он был столь безгранично добр к ней с момента кончины детей. Она обратила внимание на то, какие усилия он прилагал для сохранения спокойствия. Однажды она сказала ему об этом, а он только рассмеялся.