- Добрый вечер, - произнес Гуччи, ожидая услышать ответ, которого не последовало. – Здесь есть кто-нибудь? – спросил он уже громким выкриком, однако вновь не получил ответа.

Единственное, что оставалось делать в сложившейся ситуации, - немного подождать, вдруг кто-нибудь из работников музея все же явится на место работы, хотя и это ожидание казалось бесполезным. Томас принялся рассматривать витрины, где под стеклом на подложках из черного и зеленого бархата покоились исторические артефакты. Ничего, что напоминало бы резную каменную статуэтку, не удалось найти в числе экспонатов, даже в секции, посвященной индейским поселениям. Картины на стенах, в большинстве своем темные, в массивных рамах, оттого так контрастирующие с узорчатыми обоями светло-оливкового цвета, тоже не остались без внимания единственного посетителя. Тем более что практически под всеми полотнами стояла знакомая подпись «Ф.Г.». Сюжеты, названия и годы создания были самыми разными: «Обитель молчаливых духов. 1946», «Озеро Толука. 1945», «Угольная шахта Уилтс. 1943», «Портрет Патрика и Эдварда Честеров. 1944», «Тюрьма Толука. 1947», «Казнь на колу. 1947», «Красно-белый пир в честь богов. 1948». Гуччи остановился у последней картины. Неподалеку у витрины была установлена табличка с информацией: «Тюремный лагерь Толука был построен на этом месте во времена Гражданской Войны, в 1862 году. Для большинства узников пребывание в нем заканчивалось смертью. В 1866 году, после окончания войны, лагерь для военнопленных был переоборудован в тюрьму Толука. В тюрьме проводились жестокие расправы над преступниками. Пытки узников были обычным делом. Палачи, носившие балахоны и красные капюшоны, скрывающие лица, предоставляли приговоренным к смерти лишь одно право – право выбрать вид казни: смерть на колу или через повешение. Однако бывали и исключительные случаи. Например, в конце XIX века католический священник Т.Гуччи был обезглавлен здесь на глазах собственного малолетнего сына. Лишь в 1911 году кошмарная тюрьма была закрыта». Сердце Томаса снова неистовствовало. «Т.Гуччи… - нервно задумался офицер, - однофамилец или предок? И малолетний сын… Случайно ли здесь нет ни слова о матери мальчика? Может, это традиция у нас в роду – матерям бросать сыновей?». Он никогда не имел привычки думать о матери, которую не знал. Свою жизнь Томас не считал лишенной чего-то важного, неполнокровной, несчастливой. Однако он не лгал себе и никогда не делал вид, что не испытывает обиды, пусть и загнанной в преддверье подсознания. Он был вынужден искать причину отсутствия в своей жизни матери в себе и винил ее в этом, как любой брошенный ребенок. В чем Гуччи мог противопоставить себя многим другим, лишенным материнского тепла детям – он умел не придавать значения этому и не малодушничать, объясняя именно этим лишением все страдания и беды, с какими сталкивался на жизненном пути. Откинув мысли о родителях, полицейский вновь обратил внимание на картину с изображением двух палачей, больше похожих на жрецов деструктивной секты, несущих ведро, наполненное кровью, видимо, на «пир в честь богов». Ему вспомнились образы людей в бордовых капюшонах, являвшихся в навязчивых видениях о Кровавом болоте. «Откуда я знал, как именно они выглядели? Может, я бывал здесь… Тогда я не мог не знать о католике-миссионере, носящем мою фамилию. Хотя, может, тогда здесь не было этих табличек, некие новые сведения… Но я никогда не думал, что дядя Филлип писал и такие сюжеты! Я даже не предполагал. И это, видимо, было незадолго до его смерти». Задумавшись, офицер Гуччи продолжал всматриваться в мрачные образы на холсте, облокотившись о стену и взволнованно постукивая по ней пальцами. В один момент нечто привлекло его внимание – около самой рамы звук был отчетливо звонче, словно под обоями была полость. Гораздо более глубокая, нежели просто полость, какая могла образоваться под слоем отсыревшей и вздувшейся штукатурки. Томас постучал по стене ниже, под картиной и услышал то же самое. Полость под «Красно-белым пиром» доходила до самого пола, словно когда-то здесь был проход.

- Могу я с кем-то поговорить? – еще раз громко выкрикнул Гуччи. – Я офицер полиции!

Ни звука не послышалось в ответ. Убедившись, что он наверняка сейчас один в здании Исторического Общества, Томас снял картину со стены и поставил у витрины. Из запыленного, покрытого сзади паутиной подрамника выпала небольшая деревянная табличка. Гуччи поднял и рассмотрел ее – ни номера, ни штампа музея на этой вещи не было, только выжженное на потемневшем дереве изображение распятия. Не долго думая, мужчина убрал ее в пустой карман куртки. Мало ли, что за знак или подсказку мог кто-то спрятать за картиной дяди. Не исключено было и то, что сам Филлип что-то знал, о чем так и не успел сказать родным.

Полисмен достал из футляра нож и разрезал обои в том месте, где висело полотно. Под ними оказался слой шпаклевки, миновав который, лезвие уперлось в листовой металл, проскрежетав по нему и соскочив. Одним ножом продвигать работу пришлось бы слишком долго. Проверив одно за другим служебные помещения, Томас нашел пожарный щит и снял с него топор. Вернувшись к поврежденной стене, он сделал первый удар, прогремевший металлическими громом и шелестом осыпавшейся шпаклевки. Еще пара ударов практически полностью обнажила низкую, обшитую листами дверь. Офицеру пришлось действовать грубо – прорубить топором обшивку и, отогнув железо, вырубить сломанные замки. Когда открыть тайный проход удалось, взору полисмена предстал длинный узкий коридор, уходящий вниз, в исполненную плесенных миазмов темноту. Где оканчивался зловонный лаз, разглядеть было невозможно, но казалось, что у него нет и ответвлений, ни поворотов. Гуччи шагнул в темноту.

Скользкая грязь покрывала пол и стены тоннеля. Мужчина спускался достаточно долго, чтобы стать практически недосягаемым для слабого света из музейного зала, оставшегося позади. Однако он все же не хотел использовать карманный фонарик без острой необходимости, даже когда его нога почувствовала небольшую неровность на полу. Под ботинком Томаса оказался небольшой предмет. Наощупь офицер смог определить, что это еще одна деревянная табличка, борозды на поверхности которой образовывали кольцо с какими-то символами внутри. Полисмен отправил ее в карман к первой подобной находке и продолжил осторожно ступать по заплесневелой каменной кладке. В конце концов, топор, который он держал выставленным перед собой, с металлическим лязгом ударился обо что-то впереди. Гуччи напрягся, схватившись за оружие двумя руками, приготовившись встретить нападение, но вскоре понял, что он был здесь один. Он постучал древком топора по преграде, вставшей на пути – это могла быть стена или дверь. Извлекши из кармана и включив фонарик, Томас отчетливо увидел дверь, обитую металлом, с поржавевшим навесным замком, который он сорвал вместе со скобами, вновь используя топор.

С отворением двери тишину нарушили суетные шорохи, похожие на копошение насекомых или крыс в углах и щелях подвала. Но помещение, в котором оказался офицер полиции, не было просто подвалом. Грибок проник всюду, распространив тошнотворный запах гниения, но не его густо насаженные ржаво-красные пятна покрывали стены и решетки. Ряд решеток по правую сторону от узкого прохода утопал в смердящем черном мраке. У Томаса не было сомнений в том, куда он попал – это была закрытая и забытая многими тюрьма Толука. О подобных страницах истории всегда и всюду предпочитают не помнить, однако их призраки все равно остаются на земле или, как вышло в данном случае, под землей. Спрятанное от посторонних глаз железными дверями место лишения свободы выглядело так, будто оно было тысячекратно окроплено кровью, освящено именами жестоких, пирующих на казнях богов. Осматриваясь, Гуччи нежданно едва не выронил фонарь – откуда-то справа, из-за решеток послышалось подобие булькающего невнятного бормотания. Мужчина тут же взял себя в руки, решив, что это может быть просто вода, и почему-то снова вспомнил о трубах, внушавших ему необъяснимое отвращение. Протекшие трубы словно будили в нем какие-то забытые эмоции, что-то похожее на старую боль, заставляющую его чувствовать себя несчастным. Мысли на этот счет вновь навалились тяжестью, но очередное глухо хрипящее и захлебывающееся бормотание, подобное богомерзкой молитве помешенного фанатика, заставило снова дернуться и сбросить с себя груз ненужных мыслей. Томас приблизился к решеткам и пошел мимо них вперед, осматривая одну за другой пустующие грязные камеры. Где-то он видел едва заметные насечки на стенах, где-то были разбросаны рисунки и записи на пожелтевших, запятнанных плесенью листах. Около одной камеры он задержал взгляд – там на стене была вырезана отчетливая надпись: «Военные преступления? Какая же чушь! Как будто война сама по себе просто благодать божья». В этот миг снова раздалось хрипящее прерывистое бульканье. Отделаться от тревоги не удавалось – мерзкие звуки все равно напоминали невнятную человеческую речь.