Отец усмехался, в глазах его, сына тамбовского крестьянина, такое признание вряд ли поднимало цену инженера, хотя на самом деле строителем он оказался отличным.

Полгода спустя неподалеку от поселка, раздвинув зеленые заросли кустарника, поднялся корпус лесозавода, уткнулась в небо железная труба, удерживаемая стальными тросами. В машинном отделении зеленогрудое, жирно смазанное чудовище локомобиля без устали крутило колесо маховика, за стеной тонко визжали пилы. Это было увлекательное зрелище - смотреть, как скатывалось на подвижную тележку огромное бревно, как впивались в него клинья держателей, как рабочий плавно нажимал на рычаг и тележка медленно двигалась навстречу зубастым, вертикально ходящим, пилам. Легко, как в масло, входили острые зубья в сосновый кряж, брызгали теплые душистые опилки, и через две-три минуты на противоположной стороне рабочие снимали с тележки готовую шпалу. Только что натужно звеневшие пилы облегченно вздыхали и снова ненасытно требовали: еще, еще!..

Вокруг завода начали вырастать штабеля шпал; для вывозки их учлеспромхозу была придана автобаза из восемнадцати машин. Теперь для поселка самым характерным звуком стало не поскрипывание роспусков, а безостановочный рокот автомобильных моторов. От Поспеловки до Никулина протянулась хорошо накатанная дорога, по соседству со станцией возник крупный лесосклад (заведовал им тот самый Романов, к которому забегал сегодня отец), с маленькой станции ежедневно уходили вагоны с поспеловскими шпалами.

Обычно довольно полный и неторопливый, отец в те годы похудел, стал подвижным и быстрым. Хозяйство участка разрослось, нужно было всюду успевать, он много ездил, и я помню его в ту пору либо в тулупе - зимой, либо в брезентовом громыхающем плаще - с весны до осени. Отец, наверно, порядком уставал, и устраиваемые иногда по воскресеньям поездки за ягодами, грибами или, случалось, коллективные пикники на Светлом озере были хорошей разрядкой, отдыхом.

Особенно любил я, когда ездили на озеро.

Восемь километров до него лошади шли лесной тенистой дорогой; на двух тарантасах устраивалось человек шесть - восемь взрослых, не считая нас, мелюзги. Только, кажется, уселись, с шумом, смехом, только дохнул, встречая прохладой, летний бор, и вот уже поблескивает между деревьев вода, веет в лицо благодатной прохладой...

В тени зеленых берез на травянистом берегу стелилась большая белая скатерть, женщины опоражнивали сумку и кошелки, появлялась бутылка домашней наливки. Душой этого маленького общества бывал обычно главный бухгалтер Марк Иосифович Хавропский. Он рассказывал смешные анекдоты, зная их бесчисленное множество, а иногда, войдя в азарт, вскакивал и начинал танцевать лезгинку. Как сейчас, вижу его; поджарый, ловкий, раздувая широченные цвета хаки галифе, он быстро и изящно переступает на носках остроносых хромовых сапог, сам себе аккомпанируя и размахивая вместо кинжала столовым ножом...

После веселого дружного обеда взрослые принимались за самовар, вскипяченный сосновыми шишками, пели песни, а мы, ребята, забирались на бревенчатый плот и, отталкиваясь длинными шестами, выплывали на середину озера. Называли его почему-то Светлым, но вода в нем была коричневой, как свежий, не очень крепкой заварки, аи, и очень теплая. До одури накупавшись и наплававшись, мы ложились на горячие от солнца бревна и, свесившись, смотрели в воду. Плот медленно сносило к противоположному берегу, в спокойной воде то и дело мелькали ленивые непуганые караси.

Рассказывая о далеком, я, разумеется, осмысливаю его сейчас с позиций взрослого человека. Смысл многого из того, что происходило на моих глазах и сохранилось в памяти яркими, но все равно эпизодическими, без взаимосвязи, картинами, стал мне ясен только теперь.

Помню, например, что, занимаясь множеством дел, отец всегда находил время съездить взглянуть на молодые посадки, а если ехал куда-то завернуть на посадки попутно, хотя это "попутно" иной раз оказывалось длиннее самого пути. Помню прежде всего потому, что очень часто он брал меня с собой, особенно после того, как на нас свалилось несчастье - умерла мать. Никогда, конечно, над причинами таких частых поездок я не задумывался: раз едем, значит, надо. Мне, помимо всего, было очень интересно. Теперь же я понимаю, что такие поездки вызывались не столько долгом и обязанностями, сколько прежде всего душевной потребностью. В ней и крылись смысл и душа лесовода по профессии и по призванию, самим необычным временем поставленного делать нечто противоположное. Понимаю я теперь и другое: как мудро и дальновидно было наше молодое государство, требуя больше леса, оно одновременно беспокоилось и о восполнении его. Вот почему, вырубая дремучие боры и безостановочно транспортируя лес на стройки пятилетки, страна шла буквально по пятам рубщиков и руками наших отцов, - а иногда и нашими, детскими руками, - сажала между свежих пеньков крохотные, похожие на морковную ботву, сосенки. К ним-то, выбрав свободный час, и спешил мой отец-лесничий.

Через несколько шагов чаща березняка, осинника или орешника расступается, на огромной поляне, по которой то там, то тут чернеют старые пеньки, в круглых ямках зеленеют пушистые сосенки.

- Лес будет, - задумчиво говорит отец и, поминутно наклоняясь, что-то поправляя или просто трогая зеленые маковки, начинает вышагивать с одного конца питомника на другой.

Я знаю, что это надолго. Проведав отдыхающую в тени Ночку, я хожу по опушке, собираю ягоды или просто слушаю, как шумит лес. Это ведь только неумные люди выдумали, что в лесу скучно!

...Ну вот я и кончил рассказ о лесе, о людях, которые в нем когда-то работали, о времени, из которого наконец возвращается пенсионер-лесничий, мой отец.

- Лес, настоящий лес! - возбужденно говорит он, молодо блестя глазами.

Брюки у него в колючках, на черном пиджаке лежат зеленые иголки хвои, и я понимаю, как хорошо у него на душе. Говорят, что лесоводы никогда не видят плодов рук своих, - отцу в этом отношении повезло. И повидал, и наговорился...

На месте шпалорезного завода теперь стоят новые дома, почти дотянувшиеся длинной, в один ряд, улицей до соседнего села Езикеева. Не работает лесозавод промартели; несколько лет назад, отслужив свою службу, перестала дымить труба спиртозавода, но Поспеловка продолжает расти. Здесь - центр укрупненного колхоза "Мечты Ильича", объединяющего четыре близлежащих села, и дела в нем идут неплохо.

Вместо бывшего учлеспромхоза, ликвидированного в 1936 году, сейчас работает небольшое лесничество: естественно, что многие былые службы оказались ему совершенно ненужными. На месте двух больших конюшен вьются тыквенные плети, с крупными кремовыми звездами позднего цвета, голубеют кочаны капусты, не осталось магазина, на прочерневших окнах бывшей конторы белеют занавесочки...

Мы разговариваем с молодым лесничим, допытываясь, не знает ли он кого из старых рабочих. Лесничий каждый раз пожимает плечами, и тут происходит первая приятная встреча.

- Да что ты! А батюшки! - пораженно всплескивает руками пожилой человек с обросшим подбородком. - Да неужто правда?

Это бывший кучер Андрей Иванович Князев, случайно оказавшийся неподалеку, - заметно постаревший, но все такой же сухонький и проворный. Ездил он на разъездных "начальнических" лошадях, был у нас в доме своим человеком и сейчас растроган встречей так же, как и мы.

Не слушая никаких доводов. Андрей Иванович забирается в "Волгу" и везет нас к себе домой обедать.

- А чего ж не жить? - громче, чем требуется, все еще не опомнившись после неожиданной встречи, рассказывает он. - Пенсию получаю, домишко купил, Пo сыновьям в гости езжу!..

"Здравствуй, Поспеловка, здравствуй!" - незаметно киваю я из окна машины и почему-то внимательно смотрю на высокого, в сапогах и помятом мешковатом пиджаке, человека, уступающего нам дорогу.

Наши взгляды встречаются; на озаооченном лице человека мелькает недоверчивое выражение, и я, еще не узнав его, выскакиваю из машины.