Итак, когда царственный обряд был совершен, и венценосцам надлежало идти в царские палаты, — впереди шли принявшие венец, а за ними следовало дитя — не в царском венце, а под одним священным покровом, украшенным драгоценными камнями и жемчугом. Да ему до этого и надобности не было; оно этого и не замечало: тогда каждый занимался только собою, а на других не смотрел. Мы знаем, что впоследствии всех их постиг суд Божий;

9. а в то время оставленное в небрежении дитя проводило жизнь в детских забавах. Между тем царствующий то и дело ораторствовал, ласкал народ и в толпы его обеими руками бросал золото. Облагодетельствованные, сходясь, прославляли благодетеля, а дитя и его интересы упускали из виду и не знали, какое отсюда может произойти зло: между тем отсюда-то, именно, и начался замысл одного царя против другого. В самом деле, что теперь вышло? Тогда как не засохли еще и чернила договорной грамоты, народ уже забыл, что он обязался извлечь меч на нарушителя договора. Столь же беспечным оказывался и церковный клир. Но облеченные саном архиерейским, не имея сил защитить права царственного дитяти, по крайней мере, приступали к народу и напоминали ему о страшных клятвах, каким должен подвергнуться один из царей, — либо, то есть, поднять междоусобную войну и быть убитым, либо навлечь на себя величайший гнев Божий вероломством. Но видно справедлива простонародная поговорка: чему быть, того не отвратит и сама мудрость. Палеолог наораторствовавшись, рыскал на коне и, со своими правителями забавляясь бросанием копья и гоньбою шара, увеселял собою зрителей. Речами своими он располагал народ к такой беспечности, а приближенных к себе обольщал такими сладкими надеждами на прекрасную жизнь в будущем, что напоминал им даже о древних отношениях граждан, имевших форму свободы; а эта форма свободы состояла в том, чтобы, расчесывая бороду, завивать ее и необузданно веселиться, либо завивкою разделять ее надвое, — и я смотрел на них с восторгом, представляя, что так приказал царь, обещающий быстрое движение дел государственных. Не знаю, откуда-то явились тогда и предрекатели будущего, и людям веселым советовали завиваться — в надежде, что этим занятием они заглушат в себе скорбь, когда впоследствии придется им терпеть голод. Были, однако ж, люди, не внимавшие таким справедливым речам, но питавшиеся добрыми надеждами, хотя говорили им и страшное. Верны ли были предсказания, — время показало, и мы в своем месте скажем об этом, не прибавляя ничего к истине.

Проведши несколько дней в Никее, Палеолог, наконец, нашел нужным возвратиться в Нимфей; а потому, простившись с патриархом, взял дитя, о котором обещался пещись, и отправился вместе с сановниками и войском.

10. Прибыв в Нимфей, принимал он персидских послов и дары; да и султана, который ожидал тогда нападения на себя и находился в сомнительных обстоятельствах, обещал, если он придет, принять с отверстыми объятиями, а когда волнение прекратится, отпустить его опять сохранно. В то время шел на него Мелик, и он боялся, что не в состоянии будет противостоять этому неприятелю, потому что не может выставить против него столь же сильного войска. Порукою за свою безопасность султан представлял давнее свое знакомство с Палеологом. Присылали к царю послов и константинопольские итальянцы, и он заключил с ними перемирие, уверяя, что скоро заключит и прочнейший мир, если они выполнят некоторые требования. Впрочем, послов римских и из римлян принял он, сколько мог, благосклонно и, не имея ничего в городе, обещал удовлетворить их искательствам, когда овладеет им, что утвердил и хрисовулами. С той поры относился он к ним, как людям частным, изъявляя им и получая от них знаки доверенности; но подписание мирного трактата все откладывал, надеясь чрез беседу с ними узнать что-нибудь больше. Между тем сильно озабочивало его состояние западных дел. Он отправляет на запад с многочисленным войском брата своего Иоанна, бывшего тогда еще великим доместиком.

11. Этот, прибыв туда, казалось, дышал везде страхом: пламенея огнем юности и окрыляясь многочисленным войском, он на лету берет крепость Канину, крепость Белградскую, Полог [34] и Колонию, покоряет Касторию [35], Пелагонию, Дуры, Черников, Диаволис, Прилап [36], Бодену, Бостр, остров на Лимане, Петру [37], Преспу [38], Стеридол, Ахриду, крепости иллирийские, и простер свое оружие до самого Диррахия. Кроме того, напал он на Патру и Трику и осадою заставил их сдаться; вообще, — овладел многими местами без боя и, сильно стеснив деспота, навел на него великий страх. Тогда державный, нашедши своего брата достойным большей близости к престолу, послал ему знаки севастократора.

12. Между тем Михаил, с войском зятя своего Манфреда испытав неудачу в борьбе с кесарем, о чем сказано было выше, и узнав, что город уже в руках царя, возымел мысль послать к нему супругу Феодору и сына Иоанна, — первую, чтобы она вошла с ним в мирные договоры, а последнего, чтобы он был заложником — навсегда, пока будет жив, и получил себе жену, какую дает ему царь.

Тогда Иоанн, после мужественных подвигов и по взятии крепостей, быстро овладев всею тою страною, везде оставил гарнизоны и возвратился с блистательными трофеями и немалою добычею. Царь же как его, так вместе с ним и многих других вельмож наградил достоинствами:

13. именно — Иоанна нарек деспотом и, за его дела, к этому титулу прибавил имя великого; а другого своего брата, Константина, сделал сперва севастократором, потом кесарем, так как Иоанн имел достоинство севастократора и кесаря; тестя же деспотова, Торникия Константина, из великого примикирия произвел в севастократоры, только с правом употреблять пурпуровый цвет. Кроме того, вторую дочь его, после первой, которая была за деспотом, выдал он за прибывшего с запада Иоанна, сына деспотова, который, как сказано, прислан отцом к царю в качестве заложника. И Алексея Стратигопула старшего объявил также кесарем; а старшего Ласкариса, брата Чамантурова (ибо Чамантур принял монашество), почтил достоинством великого дукса. Подобным образом наградил он Иоанна Рауля, сына Рауля протовестиария, и Алексея, сына ослепленного Филеса: первого женил на племяннице своей Феодоре, вдове недавно убитого протовестиария Музалона, как об этом было сказано, то есть, на дочери родной своей сестры Евлогии от Кантакузина, и сделал его протовестиарием; а последнего сочетал браком с родною сестрою Феодоры, Мариею, и объявил его великим доместиком. Феодору же, родившуюся от одной из сестер его Марфы, которая была за Василием Кавалларием, вступив с ним в супружество по просьбе родной ее сестры, имевшей на то свою причину, выдал за Валанидиота и почтил его достоинством стратопедарха. Родных же ее братьев, сыновей родной сестры Марфы, которые были еще юны, очень полюбил и воспитывал во дворце (имена их были Михаил, Андроник и Иоанн). Потом гораздо позднее, — пришедшего с запада Андроника Палеолога, которого писал он своим племянником, и который прибыл к нему вместе с деспотом и другими западными правителями, сочетал браком с дочерью Рауля, вдовою Андроника Музалона, бывшего великим доместиком, и объявил его протостратором. В это же достоинство возвел он тогда и Алексея Филантропина. А родного брата своей тещи Ангела сделал великим примикирием, протосевастами же сделал Михаила Ностонга и Михаила Палеолога, которые, по происхождению были, как сказано, племянники царя. Много было и других, которых тогда почтил он отличиями: например, логофета стад, Агиофеодорита, нарек логофетом домочадцев, а Михаила, прозванного Какос, протасинкрита, женил на благородной девице из рода Филантропинов, и вообще — всячески привязывал к себе правителей.

14. Между тем Палеолога сильно занимала мысль о том, как бы взять город. Поэтому он выдумал повод к войне против итальянских пришельцев и вознамерился овладеть окрестностями Константинополя. Так как в руках итальянцев была и Силиврия, то он послал войско и, отняв силою этот город, без труда присоединил его к Римской империи. Потом наши подошли еще ближе и заняли подгородные места, исключая Афамию, сильную крепость, защищаемую итальянцами. Там жили некоторые выходцы из Хрисии и стран дальнейших, готовые пристать безразлично как к римлянам, так и к итальянцам; потому что римляне расположены были к ним, как к римлянам, а итальянцы, — как к своим друзьям, которым доверяли охранение города и кроме них никому не верили. Притом, изгнать этих жителей значило подвергнуться опасности превратить всю ту местность в пустыню. Итак, они держали средину между римлянами и итальянцами, (потому-то и назывались охотниками или вольными), пользовались подгородную землею и извлекали из ней средства жизни, не будучи обеспокоиваемы ни теми, ни другими; так как обе стороны имели нужду в их расположении, чтобы не получить от них вреда, какой, очевидно, могли они нанести, если бы к которым-нибудь своим соседям стали питать ненависть. Итальянцам повредили бы они, если бы удалились оттуда и оставили место пустым; а римлянам, — если бы задумали не содействовать им, но отбиваться от них силою и, выражая им свою ненависть, тем самым держали бы сторону итальянцев. Когда же взята была Силиврия, — охотники не занимали уже средины между итальянцами и нашими, но где ни встречались с римлянами, и сами относились к римлянам дружески, и римляне к ним, — враждебных столкновений между ними не было. Тогда царю показалось благовременным переправиться чрез Геллеспонт и, опираясь на Силиврию, только что взятую, стараться возвратить Римской империи Константинополь. Но церковные события того времени помешали этой переправе.