26. Но еще прежде этих событий, патриарх много раз возбранял царю воевать против христиан, представляя ему, что он не будет иметь успеха в войнах междоусобных. Теперь, когда он возвратился в Константинополь вовсе не по-царски, и вступил в великую церковь для возношения молитвы к Богу и принесения ему благодарственной жертвы, внезапно явился патриарх и стал укорять его, советуя ему благодарить Господа за свое спасение. «Воздай благодарение Богу, говорил он, что Он спас тебя и не предал в руки врагов, ищущих души твоей. Разве не те же и прежние мои слова тебе? Разве не помнишь, что я возбранял тебе такие войны, предсказывая их неудачи? Не отклонял ли я тебя от войн междоусобных? А что иное значит действие твое и твоих войск, противопоставленное деспоту Михаилу и его войскам? Не так же ли и ты своим именем назнаменован Христу, как и он — слуга Христов? За кого, говорил я тебе тогда, должно нам возносить к Богу моления, и о ком беседовать с Богом, как о врагах непримиримых? Молитвы, как за нас, так и за них, — те же самые; потому что оба вы принадлежите к одному стаду Христову. Итак, благословен Господь, избавивший тебя ныне от беззаконных врагов. Ему угодно было чрез это напомнить тебе, что те вовсе не должны быть признаваемы за врагов, кого ты считаешь врагами. А смотри, если угодно, говорит Господь, — вот твои враги, и с ними ты не сойдешься, если Я не захочу. Таким образом Он и указал тебе истинных врагов, и, вместе попугав только, сохранил тебя от них. Так творит Господь суды свои!» Державный слушал эти обличительные слова патриарха со вниманием и смиренно, потому что не мог противоречить им; однако ж, как бы в оправдание свое, сказал, что путем этой войны он приобрел мир и теперь хочет скрепить его еще более прочными узами брака. Сказавши несколько подобных слов (ибо не время было говорить много), царь, напутствуемый благожелатями патриарха, удалился в свой дворец. Дело о предположенном браке было таково:

27. часто посылая войска и нападая на Михаила, царь был отражаем; ибо Михаил пользовался помощью со стороны итальянцев и, действуя энергически, противостоял царю, который поэтому ни в чем не имел успеха, а только вредил сам себе и тратил время. Наконец, после многих опытов со стороны царя, деспот стал просить самодержца и неоднократно смягчал его посольствами для склонения к миру. У Михаила было три законнорожденных сына. Один из них Иоанн находился в руках царя, присланный ему отцом и добровольно отданный матерью в заложники; это, как мы видели, был зять севастократора Торникия: а два другие, Никифор и Димитрий, жили у отца. Деспот имел и другого, незаконнорожденного сына Иоанна. Димитрий был еще подросток и проводил время в бездействии; а Никифор вдовствовал, ибо жена его, дочь царя Ласкариса умерла. Этого-то Никифора царь и Михаил условились женить на третьей дочери Евлогии, Анне; а он был уже деспотом, и получил это достоинство с первым браком от прежде царствовавшего Иоанна. И так, отпустив Анну с большим великолепием, царь устроил этот брак; а потом, вызвав к себе в Константинополь Никифора и утвердив за ним достоинство деспота, тоже с большими почестями и дарами отпустил его домой.

Когда дела на западе таким образом были восстановлены, на востоке предстояло царю еще довольно трудов. Он посылал туда уже многих, но, наконец, отправил деспота Иоанна, которого считал вполне способным к исправлению тамошнего зла. Тогда как царь обращал внимание на запад — с намереньем возвратить в состав империи недостающее, на востоке дела приходили в расстройство по двум причинам, — раз потому, что военные силы отозваны были на запад, а другое потому, что о востоке долго не заботились. Теперь же пользуясь спокойствием запада, царь отправил туда столько войска, сколько мог собрать, и привел все в прежнее состояние; ибо, не бывало и не могло быть, чтобы, при появлении там деспота, персы не успокоились, или, лучше сказать, не отступили в большом страхе.

28. Между тем, в том же году, в месяце кроние [59], в святые дни поста, во второй день второй недели, случилось в Никее чудное и неожиданное событие, до того ужасное, что не может идти в сравнение ни с одним из подобных явлений, бывших когда-либо прежде, что и как ни случилось бы, — не сравнимое ни по обширности и продолжительности, ни по величине зла; хотя, конечно, такого рода бедствия гораздо страшнее и поразительнее бывают для тех, которые испытывают их на самом деле, не имея никакой надежды на спасение, чем для того, кто пишет и рассказывает о них. Можно, правда, словом преувеличивать вещи посредственные и придавать им большое значение: но преувеличивать события величайшие значило бы ослаблять их. Поэтому в таких случаях хорошо не останавливаться на одной букве повествуемого дела, а углубляться в смысл речи и, читая рассказ, как бы принимать участие в самом деле. Так, в первую стражу одного дня, когда на горизонте солнце уже сияло; и протекло почти тридцать частей зодиака, когда люди начали свои дела, — кто духовные, кто телесные, — вдруг послышался крик, и не то, чтобы в одной части города, а в другой нет, но кругом по всему городу, — будто тохарцы, в бесчисленном множестве, перебив стоящих у ворот стражей, быстро и с величайшею яростью ворвались в город, и всякого, случайно встречающегося им, в одну минуту умерщвляют самым бесчеловечным образом. Эти слова, только что были произнесены, мгновенно охватили весь город. Жители, выбегая из домов, кто в чем был, рыскали в смятении по всем улицам и, суясь — кто назад, кто вперед, сталкивались друг с другом, а между тем тех и других преследовала одна и та же мысль. Те и другие, угрожающим бедствием, как бы гонимые в тыл, давили друг друга и одни у других спрашивали, что слышно, и правда ли, что говорят. Но ни те, ни другие не могли отвечать наверное, хотя все единогласно утверждали, что это справедливо. Каждый, сомневаясь в собственном своем спасении, не сомневался в разнесшемся слухе. Пока это продолжалось, другие, бегущие сзади, рассказывали об ужаснейших сценах, говоря, что видели собственными глазами, как неприятели всякого, попадающегося им, рассекали на части, и смерть несчастных была поражающим зрелищем. Я думаю, что, когда страх рисует образы страданий, то и бодрствующим они, на самом деле не существуя, бросаются в глаза будто существующие, и обманывая зрение, отводят от истины. В самом деле, если испорченное зрение поражает ум, то подчиняясь трусости омраченного чувства внешнего, он так и смотрит, то есть, хочет видеть истину в мечтах воображения и что у него только в мысли, то представляет существующим действительно. Да и что могло воспрепятствовать им верить в несуществующие предметы, как в действительные? Слушая рассказы передних, они с ужасом возвращались домой и здесь старались прятаться в углах, думая найти в них достаточное место спасения; некоторые решались даже открывать гробницы давно умерших, и там укрывались; а иные искали убежища в других безопасных местах. Но были между ними и люди мужественные, которые, думая, что надобно действовать смело, вооружались, брали копья и щиты, и искали себе предводителя. К числу таких людей принадлежал Николай Мануилит, тогдашний начальник города, не знавший военного дела, но умевший брать взятки, — хвастаясь именем градоначальника, — и многие другие, богатые воинскою опытностью, которым, однако ж, тогда и в голову не приходило исследовать, не лжив ли распространившийся слух. Так-то пришиб их общий страх! Впрочем, они хотели не себя только спасти, но защитить весь город. И так, вооруженные, бегали они по всему городу, будто какие непрерывно перелетные, и направляясь — одни туда, другие сюда, с чрезвычайною быстротою, но ничего нигде не видели, о чем были толки, а только всюду слышали вопли и стенания, что город взят и что беда над головою. Словом, — все было точно так, как в самом деле бывает по взятии города, кроме того лишь, что тут плакали о воображаемом бедствии, а не о действительном плене. Ведь не то, чтобы работающий звал неработающего все забирать и тащить, упрекая его в беспечности, или обремененный ношею побуждал другого; но все, будто помешавшиеся от страха, бросались на своих, как на чужих, подозревали друзей, будто врагов, и потому только не убивали их, что боялись, как бы и с их стороны не потерпеть того же. Эти люди были безумными помощниками другим и жалкими оберегателями самих себя. В то время в Никейских тюрьмах находилось много узников, закованных в железные цепи; потому что заключаемых на смерть неприятельских пленных положено было держать под стражею в Никее, так как оттуда нелегко было им убежать. Эти пленники, видя общее смятение, подумали, что неприятели вошли в город и овладели им;— не потому, так подумали они, чтобы сами видели, а потому, что заметили тревогу жителей. Это внушило им смелость снять с ног своих оковы, и составить из себя как бы сторожевой отряд той бегущей фаланги, — не с тем, чтобы угрожать ей, а чтобы самим уйти. Цель этих беглецов была — спешить к городским воротам; а за ними толпою следовал народ и, в бессознательном чувстве отчаяния, трепетал каждый за себя, представляя, что, либо должно будет ему погибнуть, если враги, ворвавшись отвне, истребят передних, либо эти узники, отразив и прогнав неприятеля, сами соединятся с ним и убегут. Но концом всего был стыд. Побывав у городских ворот, они возвращались и расходились оттуда уже не в прежнем расположении духа, а смущенные и в беспорядке, — шли тихо, с надлежащим спокойствием, потому что нашли там стражей, сидевших мирно и ничего не знавших о том, что происходило в городе. Очень досадовали они, что так обманулись, и боялись только того, чтобы не встретить опасности у других ворот. Боязнь их была особенно сильна — при мысли, что враги, пользуясь беспечностью стражей, находившихся у ворот, удобно могли проникнуть в город. Поэтому разделившись, пошли они — одни туда, другие сюда, третьи к средним между обоими воротами, полагая, что беда грозит со стороны востока. Когда же и здесь не нашли ничего (а с моря нельзя было подозревать никакого нападения), тогда, сошедшись опять, успокоились и только не знали, что делать, приговаривая: ведь не по воздуху же, на крыльях, могли бы прилететь к нам неприятели. Наконец, отправились они даже к воротам, ведущим к морю и, нашедши, что и там не было никаких признаков опасения, а со стороны стражей встретив насмешку над своим заблуждением, совершенно уже отдохнули от боязни и стали исследовать причину первоначального слуха. Ведь не сам же собою вырвался он из земли; конечно, был кто-нибудь первый распространитель ложного страха. Пробуя разные пути и не находя никакой предлагаемой догадки правдоподобною, они ничего не могли узнать, кроме того, что слух этот родился мгновенно и потом столь же мгновенно отразился в ушах каждого. Наконец случайно представившаяся и вероятная причина открылась в том, что тогда вынесена была для поклонения икона Божией Матери, что за нею шло множество женщин, и что они-то возглашали без сомнения ту молитву, которая была услышана позади их. В самом деле, если те женщины молились с воплями о заступлении от персов и тохарцев, то, слова их молитвы, произносимые может быть очень громко, по всей вероятности разносились, и окружавшие этих молитвенниц приняли их возгласы в значении не молитвы об избавлении от врагов, а в значении известия о вторжении их, и эти слова, в таком страшном смысле распространенные, наполнили слух многих и произвели всю эту тревогу. Так рассуждали граждане. Впоследствии царь, узнав об этом происшествии, был сильно огорчен и в своей грамоте немало укорял их. Людям умным и рассудительным, писал он, несвойственно, при встрече с такими безрассудными слухами, тотчас же увлекаться и возмущаться ими; надобно было понять нелепость дела. Как могли враги, не осадив города, не действуя стенобитными машинами и, по недавним известиям, находясь еще в Персии, вдруг в бесчисленном множестве перенестись оттуда беспрепятственно, и взять город без войны и нападения? Говоря эти и подобные укорительные слова, царь имел в виду внушить своему народу, чтобы он вперед был осторожнее.