27. Сухопутным же войском управлял деспот Иоанн и имел под собою многих и отличных военачальников. Войско, как называли это люди, занимавшиеся счислением его, состояло из многих аллагий [80]. Была многолюдная и сильная аллагия пафлагонская, многолюдною также и отличною в боях считалась аллагия Ализонов, в простонародьи называвшаяся Месафинитскою. Кроме того здесь расположены были фракийцы, там фригийцы, здесь македоняне, там мизы, а инде значительные массы карийцев. Одни пришли из Магедона, другие из Скифии. Многолюдна была также аллагия иностранная — итальянская. Все эти войска, взятые вместе, составляли, можно сказать, силу необоримую; и приводя их в движение, деспот был страшен везде, особенно на западе. Но по этой именно причине восток ослабевал, персы же становились дерзкими и, не видя нигде препятствия, вторгались в римские области. А чрез то стал пустеть и Меандр, и во многих обширнейших тамошних местностях редели не только туземные жители, но и монахи; между тем как страна по Меандру была другою Палестиною и изобиловала не только стадами и табунами домашних животных всякого рода, но и многочисленным населением, равно как множеством земных странников и небесных жителей, — монахов. Эта страна по всему другому на столько первенствовала пред Палестиною, на сколько Палестина стояла выше ее одним тем величайшим преимуществом, что в ней жил и учил мой Христос и Бог. Таким образом Меандр понемногу пустел; тамошние жители, подвергаясь нападению народов, уходили оттуда внутрь империи; весь тот ряд крепостей, Авала, окружности Каистра, Магедон и вся знаменитая Кария наводняемы были врагами. Не говорю уже о Трахии, Стадие, Стровиле и о стране против Родоса — все эти места, недавно еще находившиеся под римским владычеством, в короткое время сделались убежищами неприятелей. Тоже округи и с другой стороны моря, — о средних уже не говорю, — округи мариандинов, мосинов, великодушных энетов, бывшие подданными римлян, а вместе с ними и внутренние до самой Сангары, до того опустошены, что стоило бы оплакать их мариандинским плачем [81]. Много было войск превосходных, но они растрачивались на западе и становились малочисленны; тогда как на востоке настояла такая опасность, что вышедши из города нельзя было сухим путем пройти даже в Ираклею Понтийскую; потому что тамошние границы, орошаемые Сангарою, и замыкавшие империю, сделались добычею не мизийцев, а персов. Во власти римлян оставались только еще крепости приморские: Кромна, Амастрис, Тион и Ираклея и сохраняли одни имена тех мест. Да и эти крепости, если бы не опирались на море, были бы заняты персами, так как принадлежащие им окружные земли давно уже находились под властью персов. Важнейшею причиною погибели этих и других мест, как говорил впоследствии и сам царь, когда, незадолго до смерти, с немалым войском обходя те области, выражал свое сожаление, были скряжничество, скупость и не знавшее никакой меры, ненасытное грабительство посылаемых туда правителей. Они, ложно обо всем донося державному, удерживали его от военных действий и, непрестанно присылая сведения, приятные на вид, но горькие в сущности, что ничто не погибло, что вред маловажен, что целое в главных частях стоит, что отнятое легко возвратить, затыкали ими уши царя. Причиною позднего его похода, как признавался сам царь, служили также сильно распространившиеся в церкви раскольники, многочисленные толпы лохмотников и сумоносцев, бесчисленные, ходившие в народ, насчет его обвинения, и сверх того боязнь царя, подозревавшего возможность отложения; ибо враждебные ему люди не молчали, но ходили по домам других и, не задумываясь, сплетали на царя многое, как он обидел законного наследника и согнал с престола патриарха, какие давал клятвы, в какие входил условия, как было то и то, — обо всем этом они подробно рассказывали и привлекали к себе слушателей во множестве. А на меня все это, говорил царь, наводило страх и опасение, как бы против собственной их воли не произошло какого возмущения. Отсюда родились подозрения, вынуждавшие его из осторожности запереться и оставаться в покое, беречь себя и вверять дела людям, какие случались. Так впоследствии говорил державный Афанасию [82] Александрийскому, когда последний, как сам он пересказывал нам, для утешения царя, участвуя в его походе, видел опустошение земель, орошаемых Сангарою, и слышал, как державный скорбел, смотря на такое опустошение. Подробнее скажем мы об этом в своем месте.

28. Тогда раскол церкви в самом деле усилился; так что даже разделял домы: иначе жил отец и иначе сын, иначе мать и иначе дочь, иначе сноха и иначе свекровь. Было множество монахов, приверженных к Иакинфу, которые не жили постоянно в монастырях, но бродили из места в место и обнаруживали ревность об изгнанном патриархе. Были и другие из Галасийской и иных обителей, как, например, из обителей Пантепоптского монастыря, которые, утвердившись в добродетели, отделялись от своей паствы и, каждый живя по-своему, никак не принимал в общение Иосифа, так как этот восшел на престол, согнав Германа, хотя прежде сам ревновал об Арсение, избегал общения с Германом и других располагал к тому же. Говорили, что этот больше виноват, чем предшественник его; ибо Герман оскорбил Арсения только тем, что принял его престол, а Иосиф — тем, что не уважил отлучения, наложенного на царя патриархом, которое уважив, он не принял бы отлученного в духовное сыновство. Монахи Пантепоптского монастыря поэтому смело и дерзко отвергали Иосифа, и противились ему, как человеку, взявшему престол насильственно, и как патриарху отлученному. А отсюда делали они еще дальнейшие заключения: Иосиф взялся, говорили, разрешить неразрешимое, и чрез то подвергся вине сугубой; так что разрешитель не только не разрешил отлученного, но теми же узами связал и самого себя. Таким словам придавали они убедительность как важностью своих лиц, так и сочувствием Иосифу в том отношении, что и он также ревновал о патриархе, и радовались, когда, при перемене обстоятельств, услышали, что он сидит на патриаршем престоле. Считая делом важным — или убедить их или уничтожить (ибо эти обличения вонзались в его душу, будто острые иглы), патриарх лично беседовал с царем, и они, не могши убедить (да и как было?) этих непреклонных людей, решились наказать их. Дело наказания возложено на Акрополита Георгия [83], между логофетами бóльшего и самого умного, только не слишком совестливого. Этот, приведши их в свой дом, подвергал жестоким истязаниям — сек, держал на весу, бил, почетнейших между ними бесчестил и, как людей бесчестных, торжественно водил по площади, причины же их наказания выставлял самые постыдные и вымышленные. После того эти лица, по своей жизни и званию пользовавшиеся уважением, испытав горькое бесчестие, сосланы были в ссылку, и таким образом лишены и земли, и всего земного. Таким поступком Иосиф в первый раз тогда взволновал совесть многих и показал, что его предшественник, не восставая ни на кого и никак, действовал лучше, чтобы там ни говорили. Поэтому-то так обходился с ним и державный, — наименовал его отцом, просил его совета, во многом искал его помощи и с удовольствием выслушивал его предстательства. Он был человек знакомый с миром, умел подойти к правителям, знал, как при случае убедить их, как смягчить и возбудить их гнев. При здравом уме, имел он и крепкое тело, так что мог по нескольку раз не только месяц, но и в неделю, бывать у царя — иногда по собственному желанию, а иногда по приглашению.

29. Но вот у царя возмужал уже и сын его Андроник, которого прежде прочих приготовлял он в преемники себе на царском престоле. Теперь надлежало найти для него приличную его значению супругу: но посольство для этой цели в Италию не обещало успехов; потому что в Апулии царствовал тогда Карл, которого надобно было почитать врагом Палеолога и римлян, после того как у Балдуина, вступившего с ним в родство чрез брачный союз их детей, отнят был Константинополь. Притом, по разбитии Манфреда, Карл, бывший прежде графом, как родной брат короля франков, величался уже королем. Это было приличною ему наградою от церкви за победу над Манфредом, посягавшим отложиться от папы. Размышляя об этом, царь признал полезным отправить посольство к паннонцам, которых король, по матери, был природный римлянин, родившийся у короля от его жены, дочери старшего Ласкариса. У того царя было тогда три дочери: одна — эта, другая — дивная Ирина, на которой женившись, Иоанн принял царство своего тестя, третья Евдокия, выданная замуж за великого Господина [84] в самом городе. От той первой у паннонского короля родившийся королевич имел своею женою весьма красивую пленницу из команов, которая родила ему, говорят, такую же красавицу дочь. Эту-то благородную девицу, происходящую из дома Ласкарисов, царь советовал сыну взять себе в жену. Посольство для предполагаемой цели составлено из бывшего патриарха Германа и великого дукса Ласкариса, достигшего уже глубокой старости и бывшего в родстве с королем Паннонии; потому что, быв братом царя Ласкариса, он королю доводился дед. Послы отправились сухим путем, и сыну царя привезли королевскую дочь, а царю — невестку. Державный нарек ее Анною и великолепно совершил ее брак с сыном в святом и великом храме Премудрости Слова Божия, где новобрачущихся благословил Иосиф. Потом, в наступившем году, в восьмой день месяца мунихиона [85] царь и отец, вместе с патриархом, короновал их, и Андронику, как царю, для великолепия, назначил особую свиту. При этом поставлены особо при нем три должностных лица, признанных необходимыми: Ливадарий получил должность виночерпия, Вриенний — должность кравчего, а третий Чамплакон из Христова града — должность дядьки его двора. Устроил он также сыну и царский жезл, внутри деревянный, а сверху обделанный золотом, чтобы держать его, когда тот, по обычаю, будет стоять с отцом при божественном псалмопении. Так это и бывало, и мы не один, не два, а несколько раз видели, что он держал свой жезл. Но потом царю показалось иначе: так как власть одна, а жезл был один, — и жезл сына отменен. Сын равным образом получил право давать указы и подписывать их по-царски — только не выставлять месяца [86], как было в обычае у царей, а писать красными чернилами, собственноручно: «Андроник, Божиею милостью царь Римский». Но это не освобождало его от клятвы отцу и царю: он, после Бога и церкви, твердо и письменно клялся ему в том, что не позволит себе против него замыслов, но будет подчинен. Затем следовала уже клятва, какую давали ему народ и церковь. Архиереи же с своей стороны сделали определение, что тот будет отлучен, кто восстал бы на царя; ибо Михаил мог подозревать в этом братьев Андроника, а особенно деспота Иоанна, в котором видел необыкновенную горячность к битвам, и к которому все питали благорасположение за его благодеяния и за готовность его давать каждому, чего кто просил. В самом деле, ничто так не подчиняет людям душ, как благодеяние с любовью. Если у правителей отнимешь благотворительность, то найдешь их звенящими тимпанами, которые чем пустее, тем бывают громче. Таким тимпанам подобны слова правителей, не оправдываемые делом. Имеющий возможность благодетельствовать — поступит лучше, благодетельствуя самым делом, чем говоря, что сделает; потому что правитель говорящий, а не делающий, лжет. Нелживое свидетельство — полезные, помогающие людям в жизни растения: они приносят пользу молча. А кто так малодушен, что его печалит отсутствие денег, тот пусть скажет, какое удовольствие доставляют они ему своим присутствием. Если можно искать удовольствия, то гораздо лучше пользоваться настоящим и надеяться на будущее; а оно происходит от того, что благодетеля и люди благословляют, и Бог дает ему свои обетования. Припомним, что Птоломей, Александр и тот (как его имя?), измерявший царствование благодеяниями (кажется, Тит), все свои деньги, которыми они приобрели себе бессмертную славу, передали опять нам, не издержав их. Благотворительность действительно — такое богатство, которое никогда не проживается. За эту-то благотворительность ко всем, Иоанна Деспота прославляли больше, чем царей. Так вот, питая к нему подозрение, царь отменил многое из принадлежавших ему преимуществ. Сначала он получил право окружать себя вардариотами [87], кортинариями [88], постельничими, докладчиками, которых мы называем этериархами, и даже большею свитою, чем у царя: но потом, чем далее служил он, тем слабее становилось его значение, — и свита у него волею-неволею уменьшалось, да и из доходов его многое было отнято. Сперва доставляли ему достаточное содержание острова Родос и Митилена, также многие и важнейшие места на суше: а теперь, по случаю представления новому царю, он получил от старого, в знак почета, не более, как военный плащ, и быв высок ростом, должен был надеть на себя короткое платье, которое едва доходило до колен. Таким образом, этот герой принужден был хвалиться во дворце удобством скорее детских одежд, чем собственных, бывших ему впору; он должен был внешним своим видом показывать такое расположение на деле, какого требовали от него внутренно, в самых его мыслях. Поэтому не стал уже он надевать и украшенной жемчугом калиптры, и алмазных ожерельев, чтобы, при том повороте обстоятельств, о котором вскоре будет сказано, проявлять в себе больше смирения и чрез то стать выше опасности и всякого подозрения.