Священник Анатолий Жураковский

Письма из неволи

8.3.1932 Толстовская дача [1]

Лежу в большом бревенчатом бараке на отдельной койке... Я здесь на положении хронического больного вследствие своего туберкулеза. Для меня ведь так знакома и так привычна эта обстановка больницы одного из мест заключения, ведь при каждом из своих "сидений" я попадал на больничную койку. И в последний раз в Бутырках я был в больнице дважды: первый раз еще в последний месяц твоей свободы, в январе 31 года, второй раз, как ты знаешь, в июле, оба раза с острым ревматизмом... Как я был удивлен, когда, помню, внесли меня в знакомую камеру - ведь в первый и второй раз я лежал в той же самой камере, где лежал в 23-м году. Здесь за время моего пребывания, я уже второй раз в больнице, и сейчас вот уже второй месяц... Ведь это мой обычный, хорошо знакомый туберкулез с его обострениями.

В бараке людей довольно много, но я среди них один... Это большей частью все уголовные, и их непереносимый жаргон, с душами, вывернутыми и оскверненными, большей частью еще в младенчестве. Я почти целыми днями молчу, но слушаю часто... Мне хочется проникнуть глубже в страшный мир этих душ, уловить рассмотреть своеобразие линий их жизни. Мое молчание, мое одиночество не тяготит меня. Оно напоминает мне незабываемые дни моей четырехмесячной одиночки, когда я был не только один, но и без одной книги.

Мысли, молитвы, воспоминания... Выхожу гулять иногда по разрешению доктора. Уже по-весеннему голубеет небо. Тут так редко видишь эту лазурь, всегда преобладают свинцовые, тускло-серые тона... Еще недавно у нас прошли первые за всю зиму морозы (до 36°). А теперь, хотя еще зима, но уже тепло, вероятно, несколько градусов мороза. Местность кругом скучноватая - поляна среди редких сосен и елей, - уже недоступных, запредельных лагерю. Нет ни реки, ни таких простых, но таких милых, ласковых перспектив, что были на прошлом месте моего пребывания.

31.3.1932

Божья ласка, посылаемая нам на нашем скорбном пути, как напоминание о беспредельной радости и милости, что ждут нас в лоне Отца Небесного. Помнишь, как мы втроем в день сорока мучеников читали стихиру и слова св. Василия Великого: "люта зима, но сладок рай, мучительна стужа, но блаженна вечность". Как часто, находясь в своей одиночке, перекликался мысленно с тобой именно этими словами, вспоминая любимые стихиры и песнопения...

Великая Суббота

В Великую Субботу, в часы, когда переоблачается Престол и отлагаются траурные одежды, я уже не у Престола и не меняю риз своих в этот день. В трауре, в работе, но душа отлагает свою одежду и облекается в радость и ликование. Слава Богу, так говорит все существо мое, и не говорит, а поет каждой своей частицей - Слава Богу!

31.5.1932

Господь отнял у меня такое дорогое священство и алтарь... Надолго ли не знаю, но знаю и исповедую: достойно и праведно: "Прав Ты, Господь, и правы суды Твои!"

Жизнь моя течет обычным порядком, часов в 5 просыпаюсь от гула пробудившегося и спешащего за кашей барака... До 7 утра надо закончить все дела, а в 7 уже спешу на работу. Теперь в лес - работа по приему и распределению бревен, "окорка" их. Работа посильная, и я думаю, летом полезнее, чем пребывание в комнате. От лучей, хотя северного, но все же солнца и ветра лицо почернело... Прихожу усталый, часа в 4 обедаю (из собственных наших продуктов кое-что готовит в добавление к общему столу один из соузников) и ложусь на час-другой, потом "сверка" - там вечер, обычно на дворе, в одиноких мыслях и воспоминаниях, иногда в беседах. В 10 молитва "на сон грядущий", в 11-12 сон, обычно крепкий, хороший. А ночи здесь совсем белые, без теней и мрака. Такова внешняя оболочка жизни, но внутренняя жизнь - иной мир... Тут воспоминания, и мечты, и надежды, и то, что больше мечтаний - маленькие крупицы настоящей жизни... Ведь внешних, трогающих сердце интересов почти нет, тем определеннее выступает внутренний мир, его сокровище, его запросы.

Так много прочитано и передумано в течение жизни, что самым дорогим после Слова Божия и самым нужным кажется теперь то, что прочитал когда-то, к несчастью так невнимательно, перь то, что прочитал когда-то, к несчастью так невнимательно, в книгах святых подвижников. Их изречения собираю целыми часами на ниве памяти и, собрав, останавливаюсь мыслями и вниманием.

"Сердечный жертвенник", "непрестанная молитва" и "пусть с самым дыханием твоим соединится Имя Иисусово". "Где бы, с кем бы ни был, кого бы ни встретил - будь последним". "Самое великое, самое важное, наука из наук и художество из художеств - войти в себя и познать себя", вот о чем думаю теперь как о самом важном. Вспоминается св. Игнатий [2]... После долгой прожитой жизни с дороги в Рим он писал: "Я только теперь начинаю быть учеником". Как хотелось бы мне начать внутреннее ученичество и после долгих, увы, таких рассеянных и неполных, лет повторить вместе с ним: "начинаю быть учеником". И тогда, так верит сердце, - тогда совершится чудо и дар, хотя скорбный, но великий дар страдания... Он, Любящий, восполнил бы другим даром нашей встречи, нашей общей жизни, обновленной жизни...

И может быть тогда, хоть единый раз в жизни, принял бы Он от меня, как от Своего священника, слова святого Возношения, буди, буди.

11.6.1932

...Возврат к алтарю кажется теперь не только неосуществимым, но просто запредельным. "Несмь достоин", вот главное в сознании священника. И кажется, подобно Давиду, не посмел бы теперь даже прикоснуться к святыне, а только издали целовал бы землю, откуда открывается страна святыни.

Я теперь на новом деле - плету корзины из больших дранок. И удивляюсь, как будто успеваю на этом деле, столь непривычном и несвойственном к рукоделию рук.

Уже 10 часов. Наступила светлая как день - напоминающая о невечереющем дне - ночь...

16.7.1932

Любящий, Он ведет Своей тропой, узкой и трудной. В каждой любви скорбь, и чем больше любовь, а в большой любви к нам скорбь самая большая и испытание, но сквозь слезы радость - как радуга в дождевых каплях... И так в Святой Книге и теперь в моем сердце... Склоняюсь перед Ним с покорностью полной и совершенной и все помыслы влагаю в одну молитву: "Твоя воля да будет"...

Жизнь течет по-прежнему. Работаю много. Устаю. В последнее время в мои руки попал томик Достоевского, Карамазовы. Это большая радость и утешение.

Во внешнем все без перемен. Работаю на своих корзинах. День занят, но зато свободный вечер для молитвы, памяти, чтения. Здоровье благополучно.

30.9.1932

Канун Покрова. Ночь.

Недавно как-то проснулся поздно ночью. Спят кругом... темный душный барак с мерцающим около потолка фонарем. Тела сгрудились. Много, много людей. Обычная, хорошо знакомая картина, обычное ощущение многих ночей долгих этих двух лет... И на душе чувство страшного одиночества, немощи детской и невыразимой... Теперь некуда пойти... И нет того среди окружающих человеческих существ, кому можно было бы вручить хотя бы малую часть предельной, идущей из самой глубины немощи. И помню, вот тогда ночью, почти без слов, с тихим беззвучным плачем точно схватился я за Его руку, припал к Нему, как к последнему прибежищу, Единственному, Близкому, Любящему, Хранящему в Себе огонь и тепло нездешнего милосердия и ласки. О, эти минуты, когда из глубины рвется и припадает к Нему душа. "Если бы не закон Твой был утешением моим, погиб бы я в несчастии моем". Эти слова 18-й кафизмы [3] стали теперь последней ощутимой сердцем правдой...

Жизнь течет однообразно... В дождливых серых сумерках теряются начало и конец дня, а середина тонет в однообразном труде, когда в долгие часы стоишь в громадном бараке со своим ножом и колотушкой перед корзинами... Душа как-то замирает, грубеет от этой постоянной грубости окружающей, дикости, неистовства, ругательства и хулений. Только молишься: "Не оставь, не дай опуститься в эту глубину, спаси Своим прикосновением, как хочешь и как знаешь, спаси без молитвы и подвига. Слышащий каждый вздох, принимающий даже часть некую капли слезной, как жертву благую... скорбь, и радость, и умиление, и чувство безмерной вины и благодарности, и что-то, чему нет имени на языке человеческом, сладостное и мучительное до боли... Бог, вечность... Все остальное, что кругом, как затянувшийся сон. Господи, дай проснуться".