Марк утвердительно кивнул головой.

— И он стал героем всех местных легенд, — продолжала девушка. — Героем драматических событий, которые будоражили воображение деревенских мальчишек. Историй, которые были гораздо интереснее их будней, и в особенности это касалось тех, кого назвали в его честь! Война уже давно кончилась и превратилась в романтическое воспоминание, в славное прошлое без каких-либо темных сторон. Совсем как игры английских мальчишек в Робин Гуда и его товарищей. Все начисто позабыли о бедах и горестях той тяжкой поры. История обернулась занимательной сказкой. Бьюсь об заклад, что и вы играли в войну, став тем английским летчиком, за которым гнались по лесу преследователи и в конце концов застрелили его…

Марк сидел нахмурившись. Он ничего ей не ответил. Девушка посмотрела на него, выражение ее зеленых глаз заметно смягчилось.

— Марк, ну разве вы не видите? Вся эта история засела в вашем подсознании с раннего детства, а когда вы получили травму головы при тушении лесного пожара, воспоминания о войне смешались у вас в мозгу.

Марк продолжал мрачно сидеть, замкнувшись в себе, с бесстрастным выражением на лице. Как хотелось Энни прочесть его мысли, убедиться в том, что она достучалась до него. Или он все же предпочитает оставаться в плену собственных фантазий? Она ласково добавила:

— Вы получили сильный удар по голове и потеряли сознание. Вы ведь знаете, как это бывает во сне, — вам приснилось, что вы бежите по лесу, преследуемый германскими солдатами, а потом умираете. Готова поспорить, что и того английского летчика убили выстрелом в голову. Ну разве вы не видите, как все совпадает?

Марк слабо улыбнулся.

— Все, кроме одного. Никто в деревне не рассказывал, кто ухаживал за ним в той маленькой лесной избушке. Кто перевязывал его, потому что английский летчик был искалечен при приземлении с парашютом и долгие недели не мог самостоятельно передвигаться. Кто кормил его, кто навещал его вне зависимости от того, были ли поблизости германские солдаты или нет. Никто не мог мне рассказать того, что произошло между англичанином и Анной Дюмон, потому что она об этом никому не говорила. Так что никто этого и знать не мог. Пожалуй, один-два бойца Сопротивления могли знать о том, что она ухаживала за ним, но только не то, что между ними возникла любовь. К тому же она была весьма замкнутой особой. В общем, когда я был ребенком, то некому было рассказать мне что-либо об Анне Дюмон или о ее сыне. Кстати говоря, оба они уехали из тех мест задолго до моего рождения. Потом почти вся ее семья либо вымерла, либо разбрелась по свету. Все, что я узнал малышом, — это то, что английскому летчику помогали бойцы Сопротивления, но его все-таки поймали и застрелили.

Энни чуть не до крови прикусила нижнюю губу. Темные глаза Марка внимательно следили за ней, в них явно был вопрос — так скажи мне, Энни, откуда я мог узнать такие подробности о погибшем английском летчике и Анне Дюмон?

Неуверенно она промямлила:

— Вы, должно быть, что-то слышали, а потом просто додумали все остальное.

Энни отказывалась признать правоту его слов, это было выше ее сил. Она цеплялась за логику, за здравый смысл» пытаясь найти простое и разумное объяснение. Тем временем Марк вздохнул.

— Нет, Энни, это не так.

Девушка сердито воскликнула:

— Если никто не говорил вам, что моя бабушка любила погибшего летчика, то этого могло и не быть на самом деле. А вдруг вы вообще все выдумали? Вам, очевидно; удалось узнать, что моя бабушка участвовала в движении Сопротивления. Потом вы выяснили, что она переехала в Англию еще до вашего рождения, и просто механически сложили эти два разных факта, а потом додумали и все остальное.

Марк снова замотал головой, а Энни нетерпеливо продолжала:

— Если в прошлой жизни вы были тем англичанином, то почему возродились как француз?

— Энни, я не знаю почему. Я знаю только одно — все это правда. Может, так произошло потому, что я погиб во Франции? А ты сама, Энни, возродилась англичанкой, возможно, потому, что прежде умерла в Англии.

Девушка тяжко вздохнула. Что другое она могла услышать от него! Похоже, Марк искренне верит в то, что говорит. Что ж, еще один удар по ее и без того напряженным нервам.

— Значит, я — это новое воплощение, реинкарнация моей бабушки? — засмеялась Энни, но смех ее был близок к истерике. — Марк, ради всего святого! Вы что, не понимаете, что это безумие?

Марк внезапно сорвался с места. Он упал перед ней на колени, поймал ее руки и задержал в своих ладонях, пристально глядя ей в глаза.

— Ты ее, живой образ, Энни. Знаешь ли ты это? Тебе надо посмотреть на ее фотографии, где твоя бабушка снята молодой. Годы спустя после того сотрясения мозга я увидел твое лицо на обложке английского компакт-диска. Я сразу тебя узнал, хотя ты была моложе, чем та Энни, которую я тогда знал. Впервые я услышал о тебе, когда тебе исполнилось двадцать два года. В этом возрасте та Энни уже была замужем. А потом у нее были очень трудные десять лет жизни. С ней многое случилось за этот срок. — Марк страдальчески поморщился. — Многое случилось за это время и в мире. И во Франции, и в Англии наступила великая экономическая депрессия, росла безработица, люди боялись за свое будущее, опасались новой войны. А потом война стала реальностью. К тому времени Анна хлебнула горя в полной мере, и это отразилось на ней. Она исхудала и высохла, страдания и лишения оставили на лице свои следы. Но все равно она была очень привлекательна.

Внезапно, к своему полному изумлению, Энни почувствовала ревность! Выражение лица Марка, тон, каким он говорил о ее бабушке, — все свидетельствовало о том, что этот человек был сильно влюблен в нее. Да, он был влюблен в мертвую женщину, которую никогда в жизни не видел. И Энни почувствовала себя задетой. Она не могла заставить себя перестать ревновать его. Это оказалось гораздо труднее, чем выбить из головы Марка всю эту блажь.

А Марк глянул на нее глазами, сверкавшими в свете камина.

— Вот и ты, Энни, очень привлекательна.

— Значит, вы признаете, что я и она не одно лицо! — поспешила она отметить.

— Как и я — не он, — пробормотал Марк, тоже беспокойно кусая губы. — Моя жизнь отличается от той, что вел Марк Грант, так же как и твоя жизнь разительно отличается от жизни твоей бабушки. Но это так, мелочи повседневной жизни. У меня такое ощущение, что наша плоть — это вроде упаковки или корпуса для того, что упрятано глубоко внутри, как бы это ни называть. В общем, духовная сущность, которая является бессмертной…

Энни молча слушала. Марк улыбнулся.

— Сейчас ты еще больше похожа на свою бабушку. Та тоже была не очень разговорчива, часто задумывалась. У твоей бабушки были длинные черные волосы, спускавшиеся до пояса, обычно она их собирала в пучок на затылке. И почти всегда одевалась в черное. В сельской Франции в те годы так было принято. Если случалось овдоветь, то траур носили долгие годы, а некоторые и всю жизнь. А ведь она пела, ты знала об этом? Голос у твоей бабушки не был поставлен, но звучал…

— Вы не можете ничего об этом знать! — прервала его Энни, вся словно в лихорадке. — Вы все выдумали! Даже я не знаю этого о ней, а она была моей бабушкой, а не вашей!

— Я любил ее больше жизни, — глухо сказал Марк, — это было именно так. Я отдал за нее жизнь.

Девушка едва не задохнулась.

— Твоя бабушка была со мной, когда появились германские солдаты. Если бы они обнаружили еще и ее, то непременно расстреляли бы тоже.

Но перед этим стали бы пытать, чтобы вырвать у нее сведения о движении Сопротивления в этой местности. Я не мог допустить, чтобы такое случилось. Твоя бабушка не хотела оставлять меня одного, но она понимала, что ей грозит в случае поимки. И не ей одной, а всем ее товарищам по Сопротивлению. Она была очень смелой, но боялась, что под пыткой не устоит и выдаст других. Я заставил ее уйти, а потом выскочил в лес и побежал в противоположную сторону, стараясь как можно громче шуметь, тем самым давая возможность любимой благополучно добраться до деревни. У немцев были собаки, фонари, словом, дело было лишь вопросом времени, которое оставалось у меня до того момента, как меня схватят. Я мог бы сдаться, но полагал, что немцы будут и меня пытать, чтобы вызнать, кто помог мне спрятаться, поэтому я продолжал бежать от них, пока меня не застрелили.