Цена всей жизни – небо этим утром.

И голос той, чей образ на века

В душе моей. И вот она – рука,

Сияет совершенным перламутром,

Она сражает с нежностью цветка,

И манит лаской острого клинка.

То пытка жизни – холлод поцелуев,

Мороз объятий, лед в густой крови.

И есть ли в том хоть тень ее любви?

Иль от любви ненужной обезумев,

Безумен только я? И как ни назови –

Господь, любовь ее благослови!

Вся сила жизни - ясность ее глаз.

В которых страсти под покровом ночи

Есть исступленность... Ах, чужие очи!

Родные очи! Уст ее атлас –

Услады, вдохновения источник.

Они блаженство или боль пророчат?

Когда последний всхлип дульцимера, подхваченный криком воронья, унесся куда-то в небо, Скриб поднял глаза на брата Паулюса и в ожидании приподнял бровь.

Монах стряхнул с себя дремоту и посмотрел вверх, словно там мог теперь увидеть отзвуки умолкнувших струн. Но увидел лишь стаи ворон, кружащих над замком. Он сладко зевнул и, медленно почесав затылок, сказал Скрибу:

- Я, конечно, не герцогиня, но мне не нравится. И будь я ею, я бы тоже не дарил тебя своей милостью, если бы ты исполнял мне такие канцоны. Это черт знает что такое, а не канцона. Совершенно непозволительная нестрогость рифмы. Неужели ты совсем позабыл о метрике и строфике? Слышал бы тебя брат Марцелллинус! Я уж молчу о торнаде… - Паулюс снова зевнул, потом хлопнул широкой ладонью Сержа по спине. – Давай-ка лучше, друг мой Скриб, пойдем и пропустим по кружке вина с медом!

- Я больше не слышу… ни музыки, ни поэзии, - будто не обращая внимания на его слова, отозвался трубадур, - я только чувствую их, Паулюс. А чувства не выдерживают метрик. Впрочем, забудь, - он заставил себя сбросить мрачное выражение лица и улыбнуться, - забудь!

Вскочил на ноги и закинул дульцимер за плечо.

- Идем к тебе. Где чувства нет, излечит нас вино!

Святой брат оживился, также легко поднялся и радостно ответил:

- Идем. Мне вчера братья прислали бочонок чудесного Шабли. Немного еще осталось.

И они вместе зашагали в сторону замка.

Глядя на то, как брат Паулюс сцеживает из бочонка остатки вина, чтобы хватило на вторую кружку, Скриб усмехнулся.

- Вчера, говоришь, привезли? Однажды тебя, ей-богу, Господь приберет к рукам, а ты, в неподобающем виде, и двух слов связать не сможешь.

Он откинулся на спинку просто сколоченного дубового кресла.

Паулюс громко рассмеялся, заглянул в бочонок, дабы удостоверится, что ни капли божественного напитка не пропадет, и отбросил его подальше в сторону.

- Не переживай, Скриб, с Господом я сумею договориться. Но, надеюсь, моя встреча с ним будет нескоро. Пока же надо жить весело и беззаботно, а не предаваться черной меланхолии, как ты. Зачем ты до сих пор торчишь в Жуайезе? – спросил он, сделав большой глоток.

Серж изменился в лице, придвинул кружку к себе. И выпил залпом, не чувствуя вкуса вина.

- Ты обещал мне мед. Что ж, старуха Барбара тебя им обделила? Я предан прежде был герцогу. Он дал мне больше, чем мои славноизвестные родители. Теперь я предан его вдове. В память о нем.

- Сын мой, - скорчив серьезную физиономию, проговорил святой брат, - ложь, которой ты оскверняешь свои уста – большой грех.

Паулюс поднялся, подошел к огромному сундуку у стены, долго в нем возился, и, наконец, достал еще один бочонок.

- Жаль, конечно, тратить на тебя свои лучшие запасы, но… в честь нашей старинной дружбы, - он снова налил Сержу в кружку вина. – И ты настолько предан своей герцогине, что готов переехать в Фенеллу за ней следом?

- Настолько, - выдохнул Скриб, и вторую кружку постигла участь первой, - но после свадьбы я уеду. Я получил вести из Конфьяна. Меня там жаждут видеть – мой старший брат погиб. Пьяным замерз в прошлую зиму.

- Вот как? Значит, ты теперь наследник? – Паулюс снова наполнил кружки и поставил на стол бочонок верескового меда, хитро глянув на Скриба. – Неужто уедешь? И все здесь оставишь?

- У меня есть обязательства перед моим родом, - отрезал «трубадур», - моя добровольная опала затянулась. Да и монастырь в угоду семейным традициям теперь мне точно не грозит. Да, я уеду. Уеду.

Скриб уныло посмотрел на кружку с ценнейшим напитком и зачем-то отодвинул ее в сторону. Паулюс лишь удивленно взирал на это действо. «Плохой знак», - подумал он. Добавил в свою кружку меда, отхлебнул, с удовольствием причмокнул и с довольной ухмылкой сказал:

- А чего тянуть? Уезжай сейчас. И герцогиню свою прихвати.

Скриб дернулся, поднял глаза на монаха. А когда сказанное дошло до его сознания, вскочил на ноги, потянулся через стол и схватил святого брата за скапулярий.

- Если ты хоть слово скажешь об этом при ком-то еще, клянусь, найду и убью тебя! – зарычал он. – Только попробуй сболтнуть. Она герцогиня – ты монах. И есть тайна исповеди.

Паулюс, продолжая хохотать, оттолкнул Скриба обратно в кресло.

- Да успокойся ты! Лучше выпей, - он пододвинул приятелю его кружку. – Хорошее вино, и мед хороший. Я тебе как друг советую. Скажи ей, кто ты, она сама за тобой побежит. Все они одинаковые. Хоть герцогиня, хоть харчевница.

Трубадур устало потер лицо ладонью, будто это помогло бы сбросить с себя все печали, как утро сбрасывает ночной сон. Все они одинаковые. Все одинаковые. Он видел, как рыжие пряди разметались по постели. Видел «ясность ее глаз. В которых страсти под покровом ночи есть исступленность...»

Одинаковые… В минуту слабости она была другая. Чего так ему и не простила.

- Это невозможно, - хрипло выдохнул Серж, - ты знаешь, шутка обернулась моим кошмаром. Герцог не представил меня ей как своего родственника. Со слугами я обращался на равных. Она и приняла меня за слугу. О, как я забавлялся поначалу, теперь… забава пролилась слезами – моей души. Коли она не любит трубадура, ей быть судьба женою короля.

- Послушай, сын мой, - брат Паулюс сделался серьезным, насколько это позволяло вино, третий день льющееся в его глотку почти без перерыва. – Твоя любовь совершенно затмила твой разум. Неужто ты и вправду осмеливаешься думать, что достопочтенная герцогиня де Жуайез, браком с которой не гнушается сочетаться сам король Трезмонский, в здравом уме пойдет под венец с безродным придворным музыкантом?