Сразу видно — приказчики.

И лихо приказывать начали. Кликнули кличь, собрали работников, уроки пораздавали. Мужики на телегах камень везут, землю роют, уже каменщики глину да известь в большущих корытах месят, кладку кладут. Глядь, а уже стены возносят, лесами обложили, снует работный люд верх, вниз. Позже ратуши начали, да видать раньше окончат.

А там и легаты давешние объявились. Но уже не в прежних опорках. Каждый в новехонькой черной бархатной рясе, через всю грудь цепь серебряная, на ней огромнейший тригон, самоцветами выложенный, висит. Службу в бревенчатой, временной часовенке правят, стройку освящают. Верно, и за приказчиками доглядывают.

Сигмонд дивился лихой хватке незнакомого ему, не заприметил тогда, в сельском трактире, брата Ингельдота. Не раз и не два заезжал на строительство, видит, все кипит, все работается. Краснощекие дядьки, крикливы, но дело знают, распоряжаются толково, платят работникам исправно, по совести, по уговору. С тем, довольный, витязь более церковных дел не касался, но с легатами не раз толковал о далеком лесном ските, о душенаставнике Ингельдоте, о волшебном Звере-Кролике.

Так, в бдениях и молитвах мирно текла жизнь лесной обители, скита Ингельдотова, да вот как-то раз…

Скрипел пером о пергамент инок — летописец храмовый: "Спешу благовествовать истинное чудо. Пишу о том, что было от начала, что мы видели своима очама, что мы созерцали, и что рукама нашими осязали, о Ангеле Небесном — и Ангел был явлен и мы узрели, и мы свидетельствуем и возвещаем вам благовесть, коея Небесами была и явлена нам. Что мы видели и слышали, мы возвещаем и вам, что и вы имеете общение с нами. А наше общение и есть общение с Небесами.

— Ох! — Отер пот летописец. Перечитал написанное, сам себе удивился. Угораздило ж его такое словоблудство учинить. Но не вымарал, продолжил далее:

"Едино безмерной добродетели и благочестию наставника нашего, всеми горячо почитаемого и любимого, первосвятейшего друида Ингельдота, пророкам равночинного Кроликоносца, обязан я, недостойный и многие из храмовой братии и приходящих, свидетельствовать удивительное чудо, явленное сего дня.

Как собрались в Храме вознести молитву и лицезреть Кролика-Предтечу, распахнулись отворы алтаря и предстал Ангел Небесный, весь в славе своей. А был тот Ангел, из числа Ангелов леса, ибо облачен был в наряды, подобные роще, ликом зелен и шлем его увенчан листами дерев.

И сошед с алтаря, трубным гласом возвестил о своем пришествии, заклинанием волшебным: «Ech, etena coren! Blin gorelyj!». И устрашилась вся паства видя сие, и монахи храмовые устрашились, и устрашились первозванные, видя сие и слыша сие. Только первосвятейший друид Ингельдот, иерарх наш, Кроликоносец, не убоявшись в сердце своем, ибо благочестивы и безгрешны помыслы его, вышед вперед к Ангелу и приветствовал явление его. И Ангел удостоил праведного, своею благодатью, и возложил свою длань на чело его. И тяжела была длань Ангела Небесного".

Совершенно обалдевший от всех скорых в его судьбе перемен, от нуль-транспортировки, и слепящего света рабочей камеры «Рай-2», полковник Приходько совершенно растерялся в полутьме странного, незнакомого места. Мало соображая он ступил вперед, чуть было не упал, не заметив, что стоял на возвышении, громко ругнулся, и тут увидел, как прет на него козлобородая ряха в кровавом балахоне. С переляку, пехотный командир, зарядил правой. Да так удачно зарядил, прямо промеж мутных зенок, что козлобородый гепнулся верх тормашки, тощие ноги задрав. Тут, к полумраку попривыкши, неприятно обнаружил полковник, что окружает его плотная толпа народу, и уже трое мордастых в фиолетовом кинулись на него, и не успел Виктор Петрович снова зарядить правой, как облапили его, оторвали от пола, подняли, загрузили в невесть откуда взявшийся паланкин, и бегом куда-то понесли.

Ужас сковал члены его. — Вот и искупил кровью, — подумал Приходько.

Несли однако же недолго. Приготовившийся к худшему, в скором времени оказался полковник не в пыточной подземельной камере, а в просторной светлой зале. Следом прибежали запыхавшиеся и козлобородый с наливающейся между глаз шишкой, и мордастые в фиолетовом.

Все четверо и носильщики вместе с ними, попадали на колени, принялись истово отбивать поклоны, гулко головами о пол стукаясь и что-то тараторить на тарабарском языке. Увидев то, Виктор Петрович осмелел, приободрился. Встал, полковничью выправку принял, выражение физиономии начальственное. — Не робей, мужики, демократы зазря не обижают. Чужой земли нам не надобно, а своей мы и пяди не отдадим. — Зачем-то ляпнул старший офицер и кулак еще показал.

Мужики еще старательней заколотили лбами по каменному мозаичному полу. От нечего делать, Приходько прошелся по зале, обнаружил стол, на нем кувшин. Принюхался. Пахло знакомо. С дороги следовало бы, но в одиночку пить не годилось. Взял, приятной тяжести емкость, два серебряных, как он с удовольствием установил, стакана и подошел к козлобородому. Похлопал того по плечу.

— Ну что, давай за знакомство. — И налил в стаканы.

— Козлобородый что-то хрюкнул и пуще прежнего замолотил башкой по полу. Мордастые за ним следом.

— Эх, заставь дурака… — Подумал Приходько. — Эдак они всю мозаику расколют. — И поднял козлобородого за шиворот. Тот только пискнул и тоскливо закатил зенки.

— Ну давай, мохнорылый, за знакомство! — И сунул тому стакан под нос. Мохнорылый не открывая глаз пошевелил носом, засопел нюхая. Хоть и трепетной рукой, но схватил стакан таки.

— Ну, за знакомство. — Опять сказал Приходько, и чокнувшись с козлобородым, выпил. Хорошо пошло. Крякнул, довольно вытер рот. Его визави, все так же зажмурившись и себе опрокинул стакашку, крякнув обтерся, видать и ему не худо получилось. Понемногу глаза приоткрыл. Трое мордастых с благоговением взирали на это священодейство. Потом двое пинками погнали носильщиков вон из залы, а третий бегом побежал к столу, ухватил поднос и грохнувшись на колени подал полковнику. На том подносе, очень к стати, находилась закусочка — свежий хлебушек, грибочки соленые и всякое другое, подходящее случаю.

— От разумные люди. — Подумал Виктор Петрович. Налил по второй, размышляя не предложить ли тем троим, да справедливо решил, что мордастые обойдутся — пьянку с нижними чинами полковник не одобрял.

— Ну, за встречу!

Выпили, закусили. Козлобородый явно повеселел, знаками попросил к столу. И то верно, зачем на полу маяться, за столом способнее. Сели. Мордастые засуетились. Скоро приятно запаровало жареной птицей, печеным мясом, крепко дохнуло копченой колбаской. Тут уже полковник с мохнорылым присели как следует, по-мужски. Скоро они обнимались, хлопали друг дружку по плечу, что-то пели и целовались. В конце концов мохнорылый пошел вприсядку, да упал запутавшись в длинных полах своего балахона, так и заснул. Полковника под белы руки мордастые почтительно повели в соседнюю комнату на роскошную, такой еще не видел Приходько, кровать. И кланяясь, пятясь задом, вышли.

Им на смену появилась бабенка подушки поправлять. Виктор Петрович со своей стервой в Шпицбергеновских снегах за тем делом оголодав, нашел пришедшую очень даже. А как нагнулась, да сиськи свесила, да зад подняла, совсем Приходьке невмоготу стало, не стерпел страдалец. Взревел он, маралом весеннего гонного леса, и задирая юбку, навалился на бабу. Та вовсе не препятствовала и полковник яро овладел ею. Как пишут в иных женских романах про любовь, вошел в нее сразу, а как люди говорят — засунул по самые помидоры.

Кажись не туда попал, да дела мало. Баба сладострастно завопила, тут совсем в Приходьковской голове спьяну да соблазну помутилось, и совсем обезумев, пошел он ее драть, как сидорову козу. Уж он и любил ее, и имел ее, и трахал, и факал, и сношал, и пилил, и взувал, и харил, и дрючил и все такое прочее, что по научному коитусом называется, а как называется в народе — то всем ведомо.

Наконец кончив пежиться, блаженно отвалился, сыто рыгнул и тут же богатырски захрапел. Бабенка в раскорячку до двери еле добралась, там ждали уже ее умиленные товарки, восторженно слушавшие шумные звуки ангельской любви.