Потянувшись, отрок поднялся на ноги и прошлепал к кадке. Зачерпнув корцом водицы, напился, утер губы. Рядом с кадкой притулилась плоская шаечка – видать, тут же можно было и помыться. Митька зачерпнул воды, полил в левую ладонь – неудобно, да что ж поделать? И…

– Умм!

Кто-то хлопнул его по спине. Отрок враз обернулся, едва не выпустив из руки корец с водой. Перед ним стояла девчонка – светленькая, светлоглазая, с длинными темными ресницами и капризными розовыми губками. Очень даже не страшненькая на вид, скорее даже наоборот.

– Умм! – требовательно произнесла девчонка и, отобрав у Митьки корец, по-хозяйски кивнула – нагнись, мол, солью.

Отрок наклонился, подставил руки, прогоняя остатки сна, ополоснул лицо и шею. Опа! Девчонка принесла полотенце. Чистое, льняное, вышитое, одно удовольствие таким вытираться. Отдавая полотенце назад, Митька улыбнулся:

– Благодарствую, краса девица!

Краса девица тоже улыбнулась, замычала и, зачерпнув воды, протянула корец отроку – теперь, мол, ты полей.

Митька понятливо кивнул… да так и застыл ошарашенно: не долго думая девчонка стянула с себя длинную, почти до пят, рубаху и, оставшись в чем мать родила, склонилась, требовательно взглянув на отрока. Оправившись от конфуза, Митрий плеснул воды в подставленные ладошки, не в силах оторвать глаз от стройного девичьего тела – худощавого, с тонкой линией позвоночника и двумя ямочками у ягодиц. Грудь у девчонки оказалась небольшой, но… Ох! Митька мысленно перекрестился да хотел было отвести глаза в сторону – но не смог. Знал, что грех, а смотрел, смотрел, смотрел… Покуда вода в корце не закончилась.

– Умм! – Девчонка толкнула его в грудь, и Митька быстро зачерпнул воду. Снова полил…

Юная краса – похоже, это и была Гунявая Мулька, – фыркая, с удовольствием обмывала холодной водою тело. Потом вдруг выпрямилась, улыбнулась лукаво, обняла Митьку за плечи… и резко отпрянула, услыхав снаружи приближающийся шум шагов. Схватив рубаху, нырнула за занавеску, исчезла, словно видение, – была ли, нет ли…

– Спишь долго, паря! – войдя, заругался Онисим. – Одевайся! Хозяйка тебя пред светлы очи требует!

Ну, насчет хозяйки Митрий и не сомневался, уж ясно, кто это – бабка Свекачиха, кому ж еще-то? Много о ней был наслышан, интересно теперь взглянуть. Наверное, крючконосая карга старая.

Не было никакой старой карги, не было носа крючком, вообще никаких ведьминских причиндалов не было, а была старушка – божий одуванчик: невысокого росточку, но бодренькая, с лицом умным, веселым, с хитрым таким прищуром. Одета опрятно – в телогреечку вышитую, поверх шушун теплый, суконный, нашивка поверх зеленая, с золотом – богата, видать, старушка, инда все знают, не бедная. Да и убрус на голове знатный: плат тафтяной длинный, серебром вышитый. Боярыня, а не бабка Свекачиха! Да и как иначе-то? Знал Митька – а то и многие знали, – не только гулящих девок содержит Свекачиха, но еще и сводничает: не один десяток свадеб по ее указке справили, да не какая-нибудь голь перекатная, а купцы-гости важные – Самсоновы, Некрасовы, Корольковы. Богаче их, чай, на посаде Тихвинском нету, так с чего Свекачихе-то в бедности маяться?

Бабуся сидела на крыльце в специально вынесенном резном полукреслице. Чуть позади, по правую руку ее, важно стоял Федька Блин, дальше, в сенях, бестолково бегали девки.

– Ну? – завидев Митьку, умильно улыбнулась бабуля. – И подойди-ка поближе, отроче!

Митька сделал шаг вперед, не доходя крыльца, поклонился:

– Дай Бог здравьица!

– Да Бог-то дает, дает, – хрипловато расхохоталась Свекачиха. – А ты не стой под крыльцом, иди ближе, вот так…

Митрий поднялся к самому креслу, поклонился… Бабка цепко ухватила его рукою за подбородок:

– Не дрожи, отроче… Дай-ко хоть посмотрю на тебя.

Взгляд у Свекачихи оказался неприятный, оценивающий, словно у конокрада, глаза бесцветные, рыбьи. А в остальном – бабуся как бабуся. Опрятная такая старушечка.

– Так чьих будешь, паря?

– Введенский…

– Угу… беглый, значит…

– Да я…

– Цыть! – Свекачиха притопнула ногой, обутой в изящный красный сапожок. – Когда я говорю – слушай, не перебивая. И не пасись! Что беглый – оно и к лучшему. Я верных людей не выдаю… А вот уж ежели не будешь верным, – старуха почмокала губами, – Коркодилу велю отдать на растерзание! Ты, чай, видал Коркодила-то?

– Да видал…

– Худ ты больно. А так – пригож. Сиротинушка, значит… То тоже неплохо. Не знаю, что с тобой посейчас и делать? Откормить, что ли? А, ладно… Инда, с Онисимом хочешь быть?

– С ним.

– Ну, будь, – Свекачиха наконец отпустила подбородок парня. – Понадобишься – кликну.

Не глядя больше ни на кого, поднялась с кресла и, повернувшись, скрылась в избе. Федька Блин поклонился вослед хозяйке и, обернувшись, выругался:

– Чего тут стоите, зенки таращите? Идите работайте. На сегодня с вас – по две деньги.

– Это всего четыре получается? – нехорошо скривился Жила. – А всегда вполовину меньше было!

– Что было, то быльем поросло, уразумел, паря?! – Подойдя ближе, Федька сунул к самому носу Онисима красный мосластый кулак. – Чуешь?

Вздохнув, Онисим, а следом за ним и Митька покинули двор бабки Свекачихи и направились к Большому посаду. Шли молча – да и чего было болтать? И без всяких лишних вопросов все с Онисимом Жилою было предельно ясно – промышлял он мелкими кражами, да не от себя, а от Свекачихи – с ней и делился. Затем и нового члена шайки привел – показать хозяйке. Ну, показал… Митька передернул плечами – уж больно нехорошее впечатление осталось у него после бабкиного осмотра. Ровно коня выбирала или, там, борова!

А вокруг под ногами в густой зеленой траве стояли хрустальные росы. Сияло голубизной небо, сладко пахло клевером, и в каждой росинке отражалось сверкающее желтое солнце. На монастырских полях крестьяне заканчивали сев. Еще немного – и станут в полный свой рост травы – начнется покос, и там, на монастырском лугу, и здесь, на лесной поляне – тоже монастырской. Весь посад, все лавки, все жители – все вокруг принадлежало Тихвинскому Богородичному монастырю. Ему и только ему – на что у монасей имелась еще от царя Федора тарханная грамота.

Онисим шагал, насупившись, а вот Митрию быстро прискучило идти молча. Да и, честно говоря, не все он еще и вызнал, что мог бы.

– Онисим, а Онисим?

– Чего тебе?

– А этот Федька Блин, я смотрю, гад ядовитейший!

– Да какой еще гад-то! Всем гадам гад.

Ага… Митька был рад, что напал на такую благодатную тему. Быстро – пока не дошли – продолжил:

– И всегда на него управы, окромя Васьки Москвы, не было?

– Хм… – Онисим замялся и, обернувшись, пристально посмотрел на отрока. – А ты-то откуда Ваську Москву знаешь?

– Да так, слыхал, – лениво отмахнулся Митрий и, вспомнив вчерашний разговор, добавил: – Человек в своем деле знатный.

– Знатный, – испуганно оглядевшись по сторонам, передразнил Жила. – Меньше болтай, дольше проживешь. С неделю уж как сгинул Василий. Может, в чужедальнюю сторонку подался, а может, и вовсе пропал – при его-то делах всякое может быть.

– Да уж, – тихонько хохотнул Митька. – Уж теперь-то Федька Блин силу почуял. Небось, к нему теперь обращаться будут, заместо Васьки?

– Ага, как же! – Онисим злобно ощерился. – Ты и сравнил тоже. Кто Васька и кто Федька? К Ваське и уважаемые люди не брезговали обращаться, а Федька кто? Шпынь, понимать надо!

– Уважаемые? – подначивая собеседника, презрительно сплюнул Митрий. – Это кто, Узкоглазов, что ли?

– Не только он… Постой-ка! А ты откуда про Узкоглазова знаешь?

– Откуда надо, – осадил Онисима отрок. – Сам же говоришь – меньше болтаешь, дольше живешь.

– Я смотрю, ты много чего ведаешь… – Онисим прищурился и хотел было что-то добавить, да передумал и махнул рукой.

Впереди, по Тихвинке-реке, плыли на плоту какие-то люди с баграми, веревками и еще какими-то странными приспособлениями, напоминавшими садки для рыб.