Мы поднялись на седловину, с которой открывался вид как на озеро при насосной (оно отсюда уже выглядело изрядно уменьшившимся продолговатым пятном, а гейзер был и вовсе неразличим), так и на долину, представшую перед нами только теперь. И лишь сейчас стал нам виден сам грозный массив ледника, с протяженными, забеленными свежим снегом склонами, с черными моренами по руслу долин, с глубокими трещинами-расколами на пластинах, сползающих с круч… Но не это привлекло мое внимание.

— Город! Да город же!

В самом деле, внизу долины в глубоком сумраке виднелись тысячи крыш, посвечивали тысячи окон, змеились улицы, паутинками обозначались мосты — и все это в каких-то пяти километрах от нас, на фоне белесой грозной боковины ледника, — город.

— Город, смотрите!

Мы сгрудились, всматриваясь, лишь майор Португал равнодушно поглядел на показавшийся вдали городок и дал команду рассредоточиться.

— Толпу легче засечь, — объяснил он.

Я никогда в жизни не был в городе, именно таком, как на картинке из старинной книги, — с островерхими кровлями, с башенками и зубчатыми стенами, — и глядел на него вовсю, пока группа спускалась (отнюдь не в направлении города, а скорее оставляя его на траверсе) в небольшой голый распадок, где, как реликт из прошлого, торчали сухие остовы длиннющих сосен. Здесь, в этом вполне закрытом месте, в первый раз была устроена настоящая стоянка: лагерь с палатками, с костром и горячей едой, со сторожевым постом, который Португал устроил, я полагаю, не для мифических ночников, а для меня и Наймарка персонально. Сам же он, после небольшого дневного отдыха, с капралами и еще двумя вышколенными бойцами отправился на разведку.

А я и Наймарк, как бы в пику майору, вышли прогуляться — «в пределах лагеря», как объяснил нам часовой, выразительно очертив стволом автомата упомянутые пределы. Побродив некоторое время в сосновом сухостое (я никогда до этого не подозревал, что могут существовать такие высокие деревья), обследовав поверхностно моренные отложения, мы выбрались из распадка и уселись на продолговатом черном валуне — в досягаемости выстрела из автомата, честь по чести. Я снова глазел на город, а Эл Наймарк гадал:

— Утрачена географическая преемственность… Где мы? Что это за местность — Шварцвальд? Северная Италия? Швейцария? Во всяком случае, есть уверенность, что это Европа! А, молодой человек! Вам что-либо говорит слово «Европа»?

Я покачал головой. Этот термин напоминал мне лишь о скучных отсиживаниях в аскетически голой классной комнате школы местечка Рысь да ветхой карте с марлевой основой, что висела там же, рядом с меловой доской. Нет, ничего не говорило мне это слово.

— Так, — заключил Наймарк, то ли забавляясь, то ли понурившись. — Ну, а какие созвездия Северного неба вы изволите знать? Ну, возьмем хотя бы три известнейших… Покажите-ка мне обе Медведицы, Большую и Малую, и в придачу созвездие Кассиопеи…

— Созвездие? Я не знаю, что это такое…

— Ну и ну, с кем я имею дело… — пробормотал Наймарк и тут же пояснил: — Это условное понятие, восходящее к древности, когда астрономы объединяли звезды на небосводе в условные фигуры, которым давали красивые названия. Да вы хоть знаете, что такое звезды?

— Знаю… Но увидел только вчера.

— Что ж, и то какой-то проблеск… Так вот, видите вот эту фигуру на небе, образующую как бы веретено?

Веретено — это я знал с детства, у нас в девичьей часто вертелось, жужжало веретено, поднимаясь и опускаясь на шерстяной нитке. Я тут же угадал созвездие.

— Прекрасно, — порадовался за меня Наймарк — а теперь вот это «дабл-ю», — чтоб вы знали, это созвездие Кассиопеи… А вон Полярная звезда, через нее не так уж и давно проходила условная ось вращения Земли — когда Земля еще вращалась. А спутник Земли вы видели когда-нибудь?

— Сотни раз. Бледный такой полумесяц, то тут, то там. Его что-то не видать.

— Это Луна, понятно. А я говорю о самом большом в истории искусственном спутнике. Назывался он Галакси, слышали, может?

— Краем уха. Там вроде бы тоже все погибли, масса народу…

— Верно. Ну, так вот он — Галакси! Тогда любили громкие названия…

И действительно, над темной стороной горизонта поднималась, всплывала невесомая, ажурная снежинка, она была больше и ярче любой звезды. Наймарк, похоже, молился, глядя на нее.

— Это была последняя попытка человечества сделать что-нибудь сообща перед надвигающейся катастрофой. Триста восемьдесят метров в поперечнике, а! Две тысячи девятьсот жилых инсул, кают, то есть полная система регенерации, потрясающая команда — но все это уже невозможно было завершить, наступал крах…

— Жаль, — посочувствовал я. — Так ведь и внизу погибло куда как больше, и тоже вроде бы там неплохие люди встречались.

Наймарк и глазом не повел в мою сторону, будто не слышал:

— …сотни грузовых ракет, космические челноки по десять рейсов на день — и все это оборвалось в один прекрасный день. Подчистую. И теперь перед нами самый прекрасный памятник людскому дерзанию.

Галакси действительно поднимался и сиял, словно алмаз, в морозных небесах. И вдруг он потускнел, да что там Галакси — вся огромная звездная страна вдруг подернулась нахлынувшими облаками, и опять стал сеяться мелкий твердый снежок. Мы поднялись с валуна и поспешно зашагали к палаткам — не хватало только заблудиться в наступающий снежной буре и бесславно сорваться впотьмах с какого-нибудь обрыва. О побеге в тот раз не могло быть и речи.

Ночью, когда я поднимался и выходил из большой палатки по своей надобности, в малом командирском «шатре» еще светилось окошко — майор Португал совещался с младшим начальством. Все так же сеялся снежок, но значительно потеплело, на палатках и валунах наросли снеговые шапки… Стояла тихая пасмурная оттепель.

Когда я здесь употребляю слово «ночь», это значит лишь время ночлега, не более. Само собой, столь же условны понятия «утро», «вечер» и «день», хотя, думаю, ими еще долго будут пользоваться по инерции, по привычке. Нужно ведь делать какие-то различия во времени суток, изначально однообразных.

Я еще осмотрелся, погулял вокруг. Десантник с автоматом равнодушно на меня поглядывал, на его шерстяной шапочке тоже вырос снежный кивер. И лишь теперь я понял, что меня так пронзило: впервые за много дней — тишина! Тишина, и только из командирской палатки доносится приглушенное гуденье мужских голосов. Я разобрал, что майор категорически не согласен идти по восточному склону — «девицы и старый верблюд не осилят», — и вернулся в палатку. Девицы мирно спали за перегородкой, и Норме, видимо, в этот раз не было так холодно, а «старый верблюд» беспокойно ворочался в своем спальном мешке, будто чувствовал, что о нем речь. Десантники похрапывали, кто-то изредка взрывался во сне беглой нечленораздельной бранью. Я забрался в мешок и тут же заснул.

Наутро (условно наутро) майор Португал, окруженный унтерами, появился в нашей палатке лишь после завтрака и тут же объявил:

— Вчера мы проверили — город пустой, но в этом районе так или иначе вероятны небольшие шайки ночников. Они не опасны сами по себе, но при случае могут собраться в большую вооруженную толпу, а это уже проблема… Задача — миновать город как можно скорее и выйти на основной маршрут.

И Португал кратко и, надо сказать, толково распределил обязанности капралов и отделенных. Затем всем велено было облачиться в невесть откуда взявшиеся белые балахоны.

— Для маскировки, на всякий случай, — приговаривал капрал, вручая нам эти странные одеяния. — Вчера в городе набрели на бывший военный склад, там еще много этого добра…

В таком вот смехотворном виде мы выбрались наружу и стали сворачивать наш бивак. И в самом деле, впотьмах и на фоне снега нас не так-то легко было различить даже вблизи, а уж издали… Но бывалые десантники держались о ночниках другого мнения.

— Это хитрющие бестии, поверьте мне, — рассказывал один со шрамом через всю щеку, — они видят в темноте так же, как и при свете, вдобавок у них слух — куда тем акустическим насадкам, — он с пренебрежением ткнул в свою, — и к тому же чутье. Они чуют как собаки.