— А у него сдали нервы.

— Сдали нервы?

— Да. Нервы.

— Ты мне лучше скажи, куда делись все другие картины? — Вопрос Ваграма был для Олега неожиданным.

— Что?

— Куда делись все другие картины?

— Какие другие? Тебе этих мало?

—Да.

— Сто три картины. А ему всего двадцать восемь лет. Опомнись, профессор!

— Но ведь не может быть, чтобы раньше он никому не дарил или не продавал за бесценок…

— Сколько может быть таких подарков? Пять? Десять? И потом — что это меняет?

— Жаль.

— В том-то и дело, что вокруг пустыня, какой-то вакуум… А у нее ты правды не узнаешь…

— Жаль.

— Что ты заладил, как гвинейский попутай, — жаль, жаль?..

— Жаль.

— Вот читай, — Олег вытащил из кармана газету, — в этом интервью она недвусмысленно дает понять, что ее муж был тяжелым и беспощадным человеком. И с ней не считался.

— Гений-эгоист?

— Ты, я вижу, очень весело настроен?

— Сейчас ночь. А ночью я начинаю по-настоящему мыслить… Гений-эгоист! Узурпатор!.. Все это хрестоматийно и вполне может устроить обывателя… Но это не так…

— Что именно?

— Именно?

— Да. Что?

— Все.

— Что все?

— Именно все не так.

— Ну, ты и фрукт! О чем ты говоришь? Все — это слишком много, чтобы знать о чем. Нельзя ли поконкретнее?

— Нарушена гармония.

— Так. Вот это уже совсем ясно… Прозрачно… В чем? Где?

— А ее законы нельзя нарушать безболезненно.

— У тебя есть версия?

— Да, у меня есть версия, но я романтик.

— А я юрист.

— Тем более ты можешь испугаться моей версии.

— А ты скажи. Будем пугаться вместе

— Все эти картины написаны весной этого года.

— Что-что?.. Все сто три картины?

— Да. Все сто три картины.

— Как называется эта романтическая версия? — Олег захохотал.

— Уверенностью.

— Сто три картины за одну весну… В день по картине, а то и по две… Экспромт… «Египетские ночи»… Ты хоть сам-то понимаешь, что ты говоришь?

— Не за одну весну… А за единственную… Которая бывает один раз в жизни… Да… «Египетские ночи», «Болдинская осень». Ничего странного. Ничего удивительного. Эварист Галуа создал свою теорию уравнений за ночь перед смертельной дуэлью… И такие вспышки гениальных и талантливых людей бывают очень часто.

— Но Пушкин — гений. И Эварист Галуа — тоже гений. А кто такой Вадим Карин? Тициан? Леонардо да Винчи? Сто с лишним картин за одну весну? Вздор!.. Не может этого быть. Вздор! Чистый вздор. — Олег переключил скорость.

Ваграм был доволен эффектом.

— Что ты улыбаешься? — Олег снова переключил скорость.

— А что, нельзя улыбаться?

— Но сто три картины за одну весну? Подумай сам! Не может быть! Никогда я в это не поверю.

— В данном случае обычный счет ничего не значит Может быть и сто три и миллион три. Это неважно. Важно то, что в данном случае нет изолированных картин, которые выпадали бы по своему духу и цвету из общего ряда. Все они связаны между собой одним настроением и одним пронизывающим ало-оранжевым цветом. В математике это называется совершенным или замкнутым множеством и имеет мощность континуума, то есть непрерывности… Попробую еще точнее… Мощность всех каринских картин в непрерывности чувства художника. Усек?.. Ты испытываешь ошеломляющее впечатление от того общего, что их объединяет…

— Так… Ну-ну!.. Хорошо. Очень хорошо. — Олег резко затормозил. — Совсем хорошо!.. И что же тогда получается?

— Получается, что здесь совершено не одно, а несколько преступлений…

— Как это понимать? — спросил Олег.

— Так и понимай… Несколько преступлений…

— Ты в этом уверен?

— Ты мне вечно напоминаешь, что ты юрист. А я математик. Но как дальше пользоваться математикой… Без оригиналов вычислить цветовую гамму каждой картины в отдельности мы не можем.

— А репродукции? — спросил Олег.

— Что ты по десять раз переключаешь скорости? То ты останавливаешь машину, то едешь… Это твой допинг?

— Скажи спасибо, что я еще не перевернулся с твоей теорией множеств. — Олег переключил на вторую скорость.

— Репродукции не годятся, — сказал Ваграм, — какими бы блистательными ни были репродукции, это все-таки копии. Для такой точной науки, как математика, они не годятся. Но ничего, это не помешает гармоническому анализу. Есть еще интуиция и законы живописи… А как ты думаешь?

— Я думаю, что тебе никогда и ничего не мешает.

— Напрасно ты иронизируешь. — Ваграм улыбался.

— Я не иронизирую, но то, что ты говоришь, все ставит с ног на голову.

— Смотря что называть головой…

— А все газеты? Все эти выступления? Все интервью Кариной? Весь ее эпатаж? Все эти двусмысленные намеки на самоубийство мужа, что его не признавали, что его загубили? Тогда все это актерская игра? Лицедейство?

— Кого не признавали? Чье непризнание? Что за чепуха? Создавать такие картины! Да плевать ему было на признание. Двадцать восемь лет — и сознавать, что ты неудачник? Не слишком ли рано? — Ваграм проявлял явное безразличие к тому, что писали газеты, и к тому, что говорила Карина.

— Послушай, Ваграм, — Олег все еще не мог говорить спокойно, — тогда действительно возникает вопрос, куда же делись все остальные картины. Значит, Карины продавали их еще при его жизни. Пусть за бесценок. Но продавали. И у кого-то они есть. И существуют люди, которые знали Карина как художника. И эти люди скупали у него картины за бесценок. Может быть, именно это угнетало его? А что если эти скупщики ждали его смерти?..

Ваграм попросил остановить машину на углу улиц Веснина и Щукина. Возле подъезда старинного четырехэтажного особняка, построенного в позднем готическом стиле, напротив особняка был уютный староарбатский садик… Они недолго побродили по садику. Отсюда до дома Ваграма было минут десять пешком. Соблазнительно пройтись по ночному Старому Арбату, но они вернулись в машину. Молча доехали. Молча поднялись по лестнице. И молча вошли в квартиру…

— Проходи. Вымой руки и поставь кофе.

— Какое мыло для рук?

— Розовое… И сделай бутерброды. Мне с маслом и сыром, а себе…

— А себе ты сам сделаешь.

— Куда ты звонишь?

— Але! Добрый вечер, Оленька, запишите 192-74-96. Я нахожусь по этому номеру. Звоните в любое время.

— То есть как в любое время? Я ложусь спать…

— Тебе с сахаром?

— Да все равно… Осторожно… — Ваграм разложил репродукции на журнальном столике, — поставь сюда… Посмотри, какой костюм клоуна… Шляпа набекрень, нижняя петля куртки застегнута на верхнюю пуговицу…

— И висит на солнечном луче…

— Странно? Черный с сиреневым костюм клоуна висит на солнечном луче, а вокруг алое, лимонное пространство… И все… Хороший кофе… Веселый, смеющийся костюм клоуна… Кто он, этот клоун? Кто-то из очень близких художнику людей? Не может быть, чтобы такая картина была всего лишь случайностью… или эпизодом в жизни художника…

— Найти хотя бы одного близкого ему человека, который его хорошо знал как художника…

— А зачем он тебе? — спросил Ваграм.

— Нужен, — ответил Олег.

— Ах, нужен? Да?

— Нужен. Я думаю, не могла же Елена Карина знать, что после смерти мужа произойдет такая метаморфоза. И то, что не стоило ни гроша, а вызывало только насмешки и подшучивания, будет стоить бешеные деньги?

— Ну почему? Скажем, картины Модильяни, которые он при жизни не мог продать и за пять франков буквально на следующий день после его смерти стоили пятьсот тысяч… Карина, наверное, начитанная женщина…

— Все так запутанно… Для обычной смерти чего-то здесь не хватает…

— Да, не хватает. — Несколько репродукций Ваграм переложил с журнального столика на письменный стол.

— Но ведь она его не понимала…

— Что?

— Но с кем-то он должен был поделиться, если хотел покончить с собой. Кому-то должен был сказать, что все, конец, нет дыхания…