Был день 24 апреля 1946 года. Мне было двадцать два с половиной года.

Когда я пришел в "правительство Пондишери", я еще ничего не знал о Шри Ауробиндо, я знал только, что он "революционер", что он был посажен в тюрьму англичанами и, что его едва не повесили.

Это сразу же внушило мне симпатию к нему.

Говорили также, что он "мудрец".

Но я был полным тупицей в том, что касается "азиатских мудростей". Мне были ближе Васко де Гама, Кристофор Колумб и бретонские пираты, берущие на абордаж испанские галионы. И, по правде сказать, я предпочитал Спартака Будде.

24 апреля все опрокинулось в новое неоткрытое море.

Стояла адская жара, было два с половиной часа пополудни. Павитра, выпускник французского политехнического института (Бог мой), поджидал меня возле ступеней Ашрама. Это был человек необыкновенно сердечный и простой, с каким-то улыбчивым светом в глазах. Он заставил меня вскарабкаться по узкой лестнице, где теснилась вереница послушников, потом лестничная площадка, и вот эта комната, заполненная молчанием, можно было бы сказать прочным молчанием, обитая белым полотном. В глубине сидели два существа.

Двигаясь автоматически, я приблизился. Я сложил руки на индийский манер, как меня тому научили. Там был Он почти придавленный неподвижным могуществом. Его лицо излучало голубое сияние (я думаю, что это были неоны). Он взглянул на меня. Взгляд был широким, шире, чем все пески Египта, нежнее, чем воды всех морей. И все перевернулось в... я не знаю в чем. Всего за три секунды.

Потом Мать, сидящая справа от него, которая так широко улыбнулась мне, повернув немного шею и подбородок, словно хотела сказать: "Ааа!.." Я стоял в полном оцепенении. Три секунды.

Я вернулся в мою комнату в "Правительственном дворце", сел на свое гигантское ложе, которое стояло здесь, может быть, со времен Индийской Кампании, и остался так сидеть, ничего не понимая, не больше, чем в Долине Королей или в Фивах. Это был другой мир. Он вибрировал, уходя далеко за горизонты... а потом ничего больше... ничего больше не знаешь. Я знал, что это "то, что дается навсегда". Три секунды и навсегда. Существо... единственное, какого я нигде больше не встречу. Существо.

Потом я почувствовал как бы палец, который погружался в мой череп сквозь макушку. Это было очень странно. Физическое ощущение. К тому же это было неподвижно, могущественно и лишено смысла. Не было ничего, что имело бы смысл!

Но, тем не менее, никогда еще я не чувствовал себя таким живым, как в тот день.

-----x x x

Мы слишком бедны словами, чтобы суметь высказать то, что лежит у нас на сердце.

Мы всегда бываем вынуждены пользоваться чем-то вроде цирковых трюков, сочиняя всевозможные обороты. Когда же, наконец, мы сможем переложить свои слова на музыку?

Я был в таком смятении, непостижимом смятении, что немедленно набросился на все, что мог прочесть у Шри Ауробиндо на своем плохом английском: научные труды, письма, статьи, несколько переписанных лекций... И вдруг, я наткнулся на обрывок фразы из четырех слов:

"ЧЕЛОВЕК ПЕРЕХОДНОЕ СУЩЕСТВО".

Эти слова совершили что-то вроде переворота в моей голове, моем сердце, моей жизни. В самом деле, я мог бы никогда не знать о том, что Земля круглая, что она вращается вокруг Солнца, не знать ни о ньютоновском яблоке, ни обо всем этом "священном" научном хламе и это ничего бы по существу не изменило в моей жизни. Я мог бы только плавать на более красивых парусниках по менее достоверным морям. Но то, что человек является переходным существом, это была потрясающая новость.

Можно плавать, имея компасные карты и астролябию, или просто держа нос по ветру, но можно ли плавать, неся смерть в своем сердце? Человеческое сердце полно смерти. И оно сеет ее повсюду.

Безусловно, я читал Ламарка (по крайней мере, то, что написано о нем в старых философских трактатах, и это меня вдохновило), но я никогда и вообразить бы не смог, что наш победоносный вид был только звеном, чем-то вроде "высшего" бабуина и что мы должны перейти во что-то другое.

"Другое" мое сердце кричало, пытаясь отыскать его, не в небесах, не в библиях того или иного жанра, а в теле в смертном, поруганном теле, нагруженном, как мул, фальшивыми знаниями, религиозными и научными предписаниями и еще бог знает чем, с чем входят в человеческую Мерзость.

Тогда с первого взгляда стало очевидно, что моя астролябия указывала на эту звезду.

В ту же минуту все плотоядные человеческие существа показались мне (да простят мне это) пройденным этапом, интерлюдией... горестной и плодотворной, поразительно плодотворной, потому что она наконец-то к чему-то вела. Это существо, которое я видел, этот Шри Ауробиндо, в котором чувствовалось такое напряжение, что-то хватающее за душу, он был словно придавлен собственным могуществом, как колонны Лексура, если бы они обладали взглядом... беспредельным взглядом. Подобное существо не могло пересказывать философские бредни оно знало, оно знало путь. У него был путь.

Это была такая потрясающая новость, как если бы она была первой новостью в моей жизни.

Потом я узнал еще одну, вычитал ее на первых страницах "Вечерних бесед", записанных очень пылким и подвижным старичком, тоже революционером А. Б. Пурани, которого я встретил на улице, это было в те времена, когда индийские Сократы могли окликнуть вас на улице: "О, человек, куда идешь ты?" Воистину, куда идем мы?

Итак, эти первые страницы содержали еще одну новость или, скорее, декларацию, которая, однако, не была "Декларацией прав человека". По своему предназначению, по своему человеческому предназначению мы рабочие, не так ли, прежде всего мы здесь, чтобы работать. Для чего? Мы первооткрыватели, не так ли, но первооткрыватели чего? Мы будем восставать и гибнуть стихийно или организованно, коллективно или поодиночке, до тех пор, пока не найдем дело, которое надо делать, и цель своего существования.

Итак, вот что говорил Шри Ауробиндо старому революционеру Пурани, который должен был быть очень молодым тогда, возможно, таким же, как я:

Речь идет не о том, чтобы поднять восстание против британского правления.

Любой может легко сделать это.

На самом деле, речь идет о восстании против Природы, всей, целиком.

Да, это становилось интересным. Что сказали бы об этом Спартак или Ленин? Можно совершать революции до бесконечности, революции, которые ничего не меняют, которые только перемешивают одни и те же составные части в горшке, из которого, в конечном счете, не выйдет ничего, кроме того, что мы в него положили. И воистину, из него, кажется, не может выйти ничего, кроме прожорливых людишек и все более и более чудовищных измышлений, способных насытить эту прожорливость. Все наши революции проваливаются или заканчиваются крахом, потому что мы не совершили прежде эту одну единственную Революцию.

И, наконец, чтобы расставить все точки над "i":

Если тотальная трансформация существа является нашей целью, то трансформация тела неизбежно является необходимой частью ее.

Значит, действительно, передо мной был Революционер. Революционер, у которого был путь.

Мне было что делать.

Мне было что открывать.

Моя астролябия указывала прямо в неведомое!

-------5

ОНА

Но я еще не был готов.

Звук сирены разрывает ночь, и корабль входит в порт.

Я столько прошел. И все это стало частью огня, который разгорался во мне все сильнее. Может быть, надо прийти к такой точке, где якорная цепь обрывается, где рвутся все цепи. У меня их почти уже не осталось, кроме одной невидимой, вросшей в кожу. Надо было также искоренить в себе бретонца, поскольку "лучшее" в нас является самым большим препятствием. Это была моя последняя якорная цепь в мире, лишенном смысла: море, чайки, солнечная бухта, где набегающий прибой мусолит вечность и разбивается о скалу, поросшую рыжим лишайником. О, эта скала...

А потом настал тот декабрьский день 1950 года, когда брат принес в мою комнату в Париже газету "Комбат": Шри Ауробиндо ушел.