— Не знаешь, что такое “Олеги”? Да, положим, ты только через год к нам пришел. “Олеги”, друже, — это те, кого провод из-под земли переводит на легальное положение. Дал тогда Хмара тем хлопцам, что согласились легализоваться, гроши, документы крепкие, и поразъехались они кто куда. Был у нас такой боевик Буйный, начитанный тип, из восьмого класса гимназии, так тот, пока мы отсиживались по бункерам, ухитрился уже институт окончить. Я слышал, где-то инженером на Дону работает.
— Для чего же Хмара отпустил сразу столько хлопцев? — наивно спросил Орест. — А кто за наше дело будет драться?
— Кто тебе сказал, что они насовсем отпущены? — косясь на новичка, заметил Стреляный. — Они, брат, к нашему делу крепкой ниткой пришиты. Живут себе по разным городам и селам под чужими фамилиями, вынюхивают все, что надо, а когда нужно будет, Хмара ту ниточку и дернет. У него, брат, в бутылке, что в тайнике хранится, все их фамилии и адреса переписаны, все их “псевдо”, даже фотокарточки некоторых есть…
— Вот этого я малость не понимаю, — сказал, выбрасывая с облегчением последнюю карту, Мономах. — Как можно такую важную тайну и в земле хранить? Найдет какой-нибудь пацан эту бутылочку, снесет ее чекистам и — хана: всех наших “Олегов” переловят, как куропаток…
— Не переловят! Попробуй, подойди к этому тайнику — заминирован он! Один Хмара знает, как.
Полураскрыв один глаз, внимательно слушал разговор бандитов Березняк.
— Тише, ты, конспиратор! — цыкнул на Стреляного Смок и кивнул в сторону, где лежал геолог.
— А что? — возразил Стреляный. — Все равно. — И он сделал руками крест. — Отсюда ему выхода нет — слышит или не слышит. Кто наше расположение увидел — тот быстро травой порастет!
Вверху раздался стук и открылось отверстие люка. По лесенке в бункер спускался один из личных охранников Хмары, боевик по кличке Реброруб, длиннорукий, курносый детина с автоматом на груди, в немецких ботинках на толстой подошве, зашнурованных телефонным проводом.
Смок незаметно смахнул со стола карты. Все вскочили, думая, что за Реброрубом проследует Хмара, но пришелец махнул рукою, чтобы садились, а сам, пройдя в угол, где лежали геологи, толкнул носком ботинка в бок Березняка и закричал:
— А ну, вставай!..
Березняк, пошатываясь, встал. Реброруб кивнул Стреляному, чтобы тот шел с ним. Стреляный снял с пирамиды автомат, зарядил его, подвесил к поясу гранаты и первым поднялся по лесенке. За ним, подталкиваемый снизу кулаками Реброруба, кое-как цепляясь связанными руками за перекладины, полез Березняк.
— Ну, от одного квартиранта избавились! — с облегчением сказал Мономах.
Темны бывают ночи в Карпатах. Внизу туманы застилают долины с узкими реками, и, сдвинутые, будто по чьему-то приказу, горы ревниво берегут покой заволоченных белесоватой поволокой длинных, непомерно длинных сел и маленьких городков. В то же самое время, находясь на верховинах, вы можете увидеть над собою ясный свод неба, усеянный звездами, слышать неподалеку блеяние овец в пастушьих отарах, редкие звуки трембиты и мерное журчание потоков.
В одну из таких ночей услышали Карпаты нарастающий гул чужого самолета. Прорвавшись внезапно с погашенными бортовыми огнями на небольшой высоте междугорьем, сквозь линию радарных станций, сбросил он таинственный груз и немедленно убрался восвояси…
Одна за другой с темного, усеянного звездами неба в том квадрате Черного леса, где был задержан во время прочески массива Ивасюта-Вильшаный, медленно опустились две фигуры на парашютах.
Приземлившись, они быстро сбросили лямки парашютов, свернули обмякшие купола, отойдя в сторону, зарыли их в землю вместе с грузом под заметными отовсюду двумя дубами и пошагали от опушки леса к дороге. Старший годами, высокий, худощавый и нескладный, с асимметричным лицом, проронил сквозь зубы:
— Ось, видишь, Дмитро… Там, дальше, дорога на Ворохту. Я ее узнаю. Спускались однажды здесь. А там, налево, тот крест. Пошли тихонечко…
Они шли по пыльной, еще не тронутой росой, битой дороге.
Крадучись, воровато, пробрались задворками придорожного села. Окраинная хата была ярко освещена. Из ее маленьких окон вырывался свет керосиновых ламп. То ли свадьба там, то ли крестины, а быть может, попросту вечеринка. Во всяком случае, чей-то красивый голос выводил:
Де ти бродишь, моя доле?
Не докличусь я тебе…
Остановились в тени, под стеной. Два ночных гостя и не могут, как бы ни звали их сердца, приобщиться к веселью, царящему в простой гуцульской хате. Нельзя, никак нельзя им войти туда, потому что воры они на украинской земле, а не желанные ее гости.
— Смотри, по-нашему поют! — прошептал младший парашютист, по кличке “Выдра”. — И смеются как!
— Ладно, ладно, слюну не распускай, — сурово оборвал его старший. — Еще не такие песни услышим, как вернемся до Мюнхену.
Они двигаются дальше, наконец, на фоне звездного неба возникает покосившийся черный крест — излюбленное место всех бандеровских явок и мертвых контактных пунктов в те послевоенные годы.
Долговязый, по кличке “Дыр”, сказал молодому напарнику.
— Я уже бывал на таких встречах и все знаю. Пойду первым. В случае чего — даю голос и падаю, а ты стреляй, не бойся…
Он исчез в темноте, держа направление на крест и голосом подражая коростелю. Все ближе и ближе крест. Отделяются от него и идут навстречу Дыру, похлопывая себя по голенищам прутьями, три человека. И разве могли подумать в ту минуту закордонные курьеры, что это вместо бандеровских связных Паначевный вместе со своими оперативниками вышел на встречу? Дыр остановился и приветствовал их паролем:
— До Болехова далеко?
Вместо ответа встречные набрасываются на Дыра, и он успевает только хрипло крикнуть:
— Измена! Стреляй!..
Но тихой остается ночь в Карпатах, и от опушки леса отделяется Дмитро — Выдра с поднятыми кверху руками.
Первый допрос задержанного закордонного курьера по кличке “Выдра” вели вдвоем — прибывший из центра подполковник Кравчук и полковник Прудько. На небольшом столе лежала стопка бумаги и остро отточенные карандаши. Бандит сидел несколько поодаль.
Сверх всякого ожидания Выдра, не в пример многим другим пойманным бандитам, охотно сознавался во всем и был настолько откровенен, что его признания казались какой-то особой хитростью. А ведь бывало и такое: “гости” оттуда на случай провала придумывали себе для допросов согласованную с их руководством и разведками легенду с полным, чистосердечным раскаянием.
…Полковник встал и, подойдя к соседнему длинному столу, поднял новенький, американский автомат. Опытными движениями человека, умеющего владеть любым оружием, Прудько вынул диск и, наводя ствол автомата в потолок, проверил его работу.
Он положил, не глядя, автомат обратно на стол и, возвратившись к месту допроса, спросил:
— Так чего же вы не стреляли, а, Дмитро? Машина в полном порядке. И дружка подвели?
— Какой же он мне дружок? — с горечью сказал Дмитро, держа руки на коленях. — Разные пути у нас.
— Какие же разные? — вмешался Кравчук. — На чужом самолете прилетели, как воры, спустились, с американскими автоматами шли на нас.
— Но я же не стрелял. А мог, — глухо выдавил Выдра.
— Почему? — осторожно спросил полковник.
— Осточертело мне уже все. Мюнхен, чужие дома, жизнь на подачках Затянули меня за границу как бы воевать за “самостийну Украину”, а стал я у немецкого бауэра свинское дерьмо вывозить…
— Как же это так — от свинского дерьма вы за американский автомат взялись? — спросил Кравчук, кивая на оружие, лежащее на столе.
— Ну, я не сразу на обучение пошел. Сперва меня хотели англичане в Малайю завербовать. А наши хлопцы, что там побывали, сказали: “Не будь дурнем, Дмитро! Если тебя там, в джунглях, партизанская пуля не настигнет, то желтая лихорадка доканает”. Ну, я отказался, а тогда руководители наши стали нажимать: “Присягу давал? Давал! Не хочешь дальше за “самостийну” бороться? Гляди, как бы не смели тебя совсем!” Вы себе не представляете, как беспощадно эсбэ бандеровское расправляется с теми, кто домой хотел бы вернуться! Ходил хлопец по Мюнхену, а на рассвете его труп находят с удавкой на шее.