- Пошел! Поезжай скорей! - закричал и я моему извозчику. - Опоздаем!

Я был вполне уверен, что белошвейка едет на "гигиенстанец", хотя присутствие коробки с каким-нибудь нарядом смущало меня. Может быть, она везет наряд какой-нибудь имениннице и спешит так рано? Но, не спуская с обогнавшей меня девушки глаз, я увидел, что извозчик ее поворачивает с Гончарной направо и именно туда, где должна быть Преображенка, и что девушка даже приподнялась на извозчике, что она, кажется, даже пихает его в спину, что лошадь уже скачет всеми четырьмя ногами сразу, осыпаемая непрерывными ударами.

- Пошел! - закричал я, как только мог. - Прибавлю!

Пошел во всю мочь!

Извозчик, чувствуя что-то небывалое, также пришел в возбужденное состояние и также принялся "лупить" свою клячку что было мочи. Но трудно было "разжечь" несчастную, утомленную ночною ездою скотину, и она хотя и начала так же, как лошадь обогнавшего нас извозчика, прыгать всеми четырьмя ногами, но надлежащего успеха от всех этих стараний не получилось, и мы, при повороте с Гончарной к Казачьему плацу, встретили извозчика, который вез белошвейку, уже порожняком. Он ехал медленно, весь в клубах пара, исходившего от лошади.

- Опоздали? - почему-то впопыхах воскликнул мой возница, неустанно нахлестывая клячу.

- Первый звонок был! - не спеша ответил извозчик, собираясь закурить папироску. - Пожалуй, опоздаете...

Это известие заставило моего возницу сделать какое-то невозможное усилие - и руками, и горлом, и кнутом - и мы наконец-таки очутились около крыльца "Преображенки".

II

Опрометью вбежал я в этот покойницкий вокзал и сраз_, натолкнулся на такую сцену: где-то звенел железнодорожный звонок, шла какая-то суета, но помещение было уж пусто, и только у двери столпилось несколько служащих, группой окруживших белошвейку. Тут были жандармы, купец, артельщики в фартуках и какие-то люди, - и все это громко говорило, в то время когда белошвейка, сидя на скамейке рядом со своим коробом, заливалась горючими слезами. Группа народа, толпившаяся около нее, один перед другим старались в чем-то убедить ее, и в тоне разговаривающих была слышна сочувственная нота.

- Ах, боже мой! Ах, боже мой! Неужели я не увижу его?

Мальчик мой!.. - облитая слезами в три ручья, захлебываясь ими, хрипло шептала "аккуратная" фигурка белошвейки.

- Сударыня! ничего теперь невозможно! - убедительным тоном говорил артельщик.

- У меня есть квитанция! - поднимая мокрое лицо на артельщика и захлебываясь слезами, говорила она. - Вот, ведь я говорю... есть!

В руках ее виднелась какая-то бумажка.

- Эта квитанция не может способствовать!..

- Ведь это на моего мальчика!

- Оно точно! Действительно на мальчика вашего - только что не такие нумера...

- Мой мальчик! Но ведь это его нумер?

- Это ихний нумер, верно! Только что это приемная квитанция, значит, живого младенца, а здесь накладные мертвецкие... Этот нумер не может подойтить!

- И напрасно вы изволите беспокоиться! - прибавил другой сочувствовавший горю человек. - Окончательно по этой квитанции покойника не разыскать. На живого один нумер, а на мертвого другой... Который нумер? Позвольте?

Белошвейка рыдала в платок, но квитанцию дала все-таки.

- Четыреста восемьдесят один. Ну он там и обозначен умершим, а в приемке у него, может, двадцать девятый или какой там... И окончательно оставьте! Господь прибрал - что ж? Кабы ежели в покойницкой были...

- Неужели я не увижу? Господи!.. Дайте мне эту квитанцию! Может быть, я увижу... Там еще поезд, пассажирский.

Раздался третий звонок.

- Ах, милый мой!.. Уедет!.. Нет, я побегу на вокзал!..

Она быстро вскочила с лавки, схватила картонку, уронила

ее и, несмотря на самые задушевные доказательства, что ничего она не добьется, быстро побежала, пробиваясь сквозь толпу.

Я схватил ее коробку и побежал вслед за ней, а за нами высыпала и вся толпа.

- А ты, коли рожаешь ребенка, так ты его не бросай, как щенка! - вдруг, как обухом по лбу, громко и отчетливо проговорил какой-то из слушателей, видом лавочник.

Бедная белошвейка остановилась, и хотя она и была вся измучена и лицо ее опухло от слез, - в ней проснулась на минуту бойкость "белошвейки", которая иногда вынуждена давать дуракам сдачи.

- Послушайте! - смело сказала она, останавливаясь. - Вы как смеете говорить дерзости?

- Чего бормочешь! - прикрикнули на него некоторые из артельщиков, нашел время галдеть!

- Да, - настойчиво болтал нравоучитель. - Коли родишь, так не бросай! А то только бы хвостом повертеть? Нет, шалишь!

Вот и поплачь, матушка, ничего!

- Перестань, дурак! - закричали сочувствующие бедной женщине люди.

Дурак не перестал бормотать, и это бормотанье как будто приковало ноги девушки к земле: она не трогалась с места и гневно смотрела на удалявшегося дурака.

- Пойдемте! - сказал я. - Может быть, поезд еще не ушел.

Она пошла, но слова нежданного дурака, очевидно, ошеломили ее, и она, сделав два-три шага быстрых и стремительных, вдруг замедлила походку и, продолжая рыдать, говорила гневно и медленно:

- Скверный! Чтоб я бросила ребенка... Что я, собака?

Я бросила! Когда мне кормить нечем? Чем я буду кормить?

Опять градом льются ее слезы, и мы быстро идем вперед.

И вдруг опять остановка.

- Кабы у меня были родные или кто-нибудь на свете...

У меня никого нет! Я сирота! Каждый год у нас родит кухарка, и все ребята живы... Девять рублей получает, платит в деревню...

И все живы... А я?

Горькие слезы.

- ...Я еще и в мастерицы не вышла... Скверный какой!..

Я бы его нашла потом! Их в деревню отдают... Бросила ребенка!

Подлец эдакой! Я бы нашла его...

- Пойдемте, пойдемте, пожалуйста! - говорил я.

Она опять побежала и опять остановилась:

- Я одна кругом. Он тоже копейки не имеет... ученик...

Меня с шести лет мучают работой... У меня даже своего лоскута нет... Ведь за них казна платит, как же мне быть?.. Я бы уж нашла его!.. У меня у самой молока было ужасть! Двух бы прокормила! дурак эдакой, невежа! Вся рубашка молоком-то...

Чем я виновата? Всем можно родить, а мне нельзя? Гадкий какой дурак, бессовестный!.. Теперь и не найтить моего мальчика!.. Ах, милый мой! Голубчик мой! Пойдемте, ради бога, скорее!

До самого вокзала она неслась как ветер, и платок поминутно мелькал около ее лица.

- Опоздали? - впопыхах спросили мы у татарина в буфете, сказав, зачем мы пришли.

- Да, - проговорил он, поглядев на круглые часы, - сейчас уйдет!

- Что ж? - сказал я, - теперь уж, право, нечего!..

Она стояла неподвижно. Я взял ее под локоть, привел к скамейке и посадил. Она отвернулась от меня, как-то перевесилась через ручку деревянного дивана и молча, не говоря ни слова, предалась своему безграничному горю. Туго застегнутый, "аккуратный" хозяйский дипломат дрожал под истерическим дрожанием всего ее тела.

- Голубчик! - чуть-чуть шептала она... - Прощай! Прощай, ангельчик мой!

И будто поцелуи слышались тихие...

Я сидел около нее недвижно и боялся дохнуть.

III

Помню, что она ушла с опухшим лицом, но не забыла задернуть его кусочком вуальки и вообще постаралась принять, насколько в ней хватало силы, обычный вид белошвейки, опять тип той самой, которую всякий видит в толпе с коробкой в руках.

- Ой, - сказала она сиплым шепотом, взглянув на часы, - одиннадцатый! Теперь полковница меня съест! Уж давно надо было быть! Ах, боже мой...

Толпа, схлынувшая с почтового поезда, поглотила ее "фигурку", ставшую опять "аккуратной"... Я просидел еще довольно долго, не смел тронуться с места под впечатлением чего-то ужасного. Наконец я встал со скамейки и пошел.

- Господин! - остановил меня сторож с бляхой. - Вот бумажку обронили!

Я взял бумажку: это была квитанция на принятие ребенка белошвейки.