До самых последних дней жизни дед Никифор держал при себе хорошую, им же выезженную лошадь Лысманку. Когда продали Бурку, Лысманка был еще молодым жеребчиком. Через год, весной, его превратили в мерина и, как обычно, пустили в общественный табун. За одно лето с Лысманкой произошло чудо. Молодого мерина трудно было узнать, еще труднее заарканить. Лысманка хорошо помнил, какое изуверство произвели над ним люди. Он бешено скакал от плетня к плетню, шарахался от длинного чоблока с петлей на конце, прижатый в углу, фырчал, скалил зубы. Но Иван твердой, как железо, рукой быстро укротил и покорил коня своей воле. Иван Никифорович ростом был выше своего отца на целую голову. Смуглый, горбоносый детина — наверное, с примесью горячей азиатской крови, он подседлал молодого мерина, сел на него, выехал за Татарский курмыш и гонял до темноты. На другой день то же проделал с конем и брат Миша. Он был старше Ильи на девять лет.

— Ох и подсыпал же я ему жару! Не конь, а ветер! — дразнил он братишку.

— Ну дай мне проехаться! — просил Илюшка.

— Тебе?

— Хоть один разок, по двору!

— Такого шибздика враз сбросит…

— А вот и не сбросит! Поглядишь, поглядишь, — еле сдерживая слезы, дрожащим голосом твердил Илюшка.

Но старший брат был неумолим.

Дня через два Илюшка подкараулил, когда вернулся Минька, поставил коня на выстойку, а сам ушел в избу. Илюха шмыгнул под навес, вытащил из-за пазухи кусок калача, скормил Лысманке, огладил грудь и шею, взнуздал; потихоньку, как на проминку, вывел за ворота, вскарабкался в седло — и был таков! Лысманка оказался на редкость умной, послушной лошадью, слушался малейшего движения повода. Угощенье и ласка сделали свое дело.

Отец встретил Илюху у ворот с нагайкой в руках. Со своевольством детей родитель не церемонился. Шуточное ли дело — угнать коня! Рядом с отцом во дворе стоял и дед Никифор. Кивнув отцу, сказал кратко:

— Не тронь. Я сам сниму. — Стащил внука с седла, потрепал за ухо и добродушно сказал: — Ишь какой шельмец!

С этого времени Лысманка стал домашней, общедоступной лошадью. Дед Никифор не расставался с конем ни на один день. Сам ухаживал за ним и только Илюшке разрешал иногда водить на водопой. Когда не было деда, Илюшка смело расчесывал Лысманке гриву, хвост, пролезал между ног, выискивая клещей. Именно на Лысманке он выиграл несколько станичных скачек.

Кормили дед с внуком одну лошадь и сдруживались все крепче и крепче. Не успеет Никифор Иванович завести Лысманку в оглобли, а Илюха уже тащит вожжи, волочет подстилку кошемную, которой дед траву накрывает, чтобы сидеть было мягче.

— А ты куда собрался? — спрашивал дед.

— За травой! Куда же еще? Коровам-то есть нечево, и молока не дадут, — с детской серьезностью отвечал Илюха.

— Гляди какой заботливый… А если я тебя не возьму? — Широкое темнобровое лицо деда улыбалось.

— Не возьмешь? — озадаченно спрашивал Илюха. — А я оглоблю сломаю. На чем поедешь?

— Новую поставлю, а тебя выпорю.

— А я убегу…

— Куда?

— На Урал…

Однажды маленький Илюха самостоятельно отправился купаться и чуть не утонул. Вытащил его Ванюшка Миронов, купавший лошадь. Все тогда так переполошились, что отлупить забыли и даже меду сотового дали…

— Я тебе покажу Урал!..

Появлялась на крыльце мать, сыпала курам зерно.

— Не берите его, папаша, слепни заедят, — говорила она.

— Ничего, одну ножку съедят, другая нам останется…

Почти каждый день, под вечер, когда спадала дневная жара, дед запрягал лошадь в высокий, с плетеным кузовом тарантас, сажал Илюху рядом с собой на разостланную кошомку. Мать отпирала ворота, и они отправлялись на тот берег Урала за травой.

Когда дед брался за вожжи, он весь преображался, окладистая борода его будто делалась шире, смуглое лицо строже. Правил без шика, степенно, с присущим ему достоинством. Все встречные кланялись.

Лысманка в упряжке был красивый и статный. Весело помахивая головой да позвякивая колечками трензелей, легким, танцующим шагом он выезжал на Большую улицу. Так называлась самая главная и длинная в станице улица, пересекающая возле церкви площадь. Когда проезжали мимо церкви, дед снимал старую, в дегтярных пятнах казачью фуражку и крестился. Большая улица, по которой Илюха и дед направлялись к Татарскому курмышу, чисто подметена — каждый хозяин сам подметает против своего двора. Все улицы имеют свои доморощенные названия: Целовальникова, потому что на ней казенка, а проще — кабак; Аксиньин переулок, где когда-то жила бабка Аксинья — знахарка; Семишкин тупик, там расположена лавка татарина Семишки. Никифоровы в этой лавке ничего не покупают, здесь все дороже. Есть еще лавка Вахмистровых, Максима Овсянникова и самая большая Елизара Шулова. В станице на 360 дворов пять торговых заведений и одна пивная — тоже Вахмистровых. Три лавки русских, две татарских, как и два курмыша. В одном живут русские, в другом — татары. Ихний курмыш — конец — так и называется — Татарский, но они такие же правомерные казаки, как и все прочие. Илюшке приятно ехать по Татарскому курмышу в постный день — там всегда вкусно пахнет. А дома дадут чашку молока, и то украдкой от дедушки… Не дай бог, если увидит!

Живут в Татарском курмыше еще и нугайбаки. Это те же татары, только крещеные. В смысле веры и языка они ни то ни се. В мечеть их не пускают, а в церковь они сами не ходят. Говорят нугайбаки смешно: сначала скажут по-русски и тут же те же самые слова повторят по-татарски. Имена почти у всех русские, а фамилии татарские. Потешно слышать, как Васька Сафиулин кричит матери на всю улицу:

— Аный! Мамака! Шамшый-ны казасы на двор зашла!

— Вигони ево заразу. Кувалап шигар черту матери! — отвечает ему мамака, не переставая судачить с соседкой. Шамшый — это имя другого соседа, а казасы — его коза, что забежала на двор.

Весело слышать Илюшке мешанину нугайбацких слов. Он мгновенно запоминает их и повторяет дома, лежа на печке. Там он слышит разговоры взрослых, наматывает на ус все, о чем они толкуют. Тепло. Булькает в котле под крышкой варево, сладко пахнет на всю кухню упревающей бараниной. Глядишь, мать сжалится и подкинет ребрышко, попробовать…

Все необходимое дед покупает у Шулова. Лавка у Елизара самая богатая и товары отменные. К Максиму Овсянникову и Вахмистровым не подступишься — богачи, а торгуют еще дороже, чем Семишка. А Овсянников будто бы даже керосин разбавляет водой.

Не любят Овсянниковых. О Шуловых говорят почтительно, с уважением, потому что Елизар Елисеич в долг дает, а у Максима Овсянникова зимой снегу не выпросишь. Ребятишки быстро смекают про это различие в торговле и всячески задирают сына лавочника Потапку Овсянникова. Это мордастый, упитанный, высокомерный и злой мальчишка. Потапка старше и сильнее, но казачат больше, оттого они наглее и прилипчивее. У Потапки есть своя, правда, не очень устойчивая ватажка мальчишек, которых он подкупает конфетами. Любители раковых шеек и барбарисовых леденцов липнут к нему. В этом главное Потапкино преимущество и в то же время беда. Соратники требуют дань постоянно, если не дает вволю, бьют.

Носил дед обычно казачью фуражку. У фуражки когда-то был голубой околыш, а теперь просто серый. Тулья, тоже бывшая, так измята, словно по ней сто раз колесом проехали. Есть у него и новая фуражка, но она лежит в сундуке, прямо сверху, кокардой вперед. Там и казачий мундир с медалями. Надевает его дед только по праздникам, когда идет в церковь или на какую-либо важную сходку. Выглядит он, как говорит тетка Аннушка, складно. В церкви дед свою фуражку держит в левой руке, а правой, когда не крестится, касается головы внука, ласково гладит вихрастые, жестковатые волосенки. Илюшке скоро надоедает молиться. Он начинает вертеть головой, задирает ее вверх, глазеет по сторонам, на горящие перед большими иконами свечи, а сам хитро стережет все дедушкины движения, ждет, когда тот начнет усиленно креститься и уберет руку на пуговицу мундира. Илюшка тогда пятится назад, прошмыгивает мимо молящихся и вон в ограду — там кусты сирени, акация со стручками и такие же, как он, мальчишки. Вместе они отыскивают прутики и скачут на них. Носятся вокруг церкви, забыв обо всем. Дед появляется лишь под конец службы. Отыскать внука нетрудно, на нем ярко-красная рубаха.