Представить всю стихийность этой наполнявшей Парачин толпы я не берусь. Добрые пять часов по приезде в Парачин находился я в этом удивительном состоянии - без всякой воли и желания двигаясь то туда, то сюда, ничего не желая и ничего не видя. Только случайно занесенный в какую-то комнату, где была толпа русских, я стал приходить в себя и задумался о своем приезде в Парачин. Когда я ехал, мне что-то было нужно; теперь я решительно не мог припомнить, зачем я приехал, что мне нужно и что такое творится.

В холодной комнате, наполненной табачным дымом, вокруг стола с бутылкою "лютой ракии" и остывшим куском баранины, заседали почти в тупом молчании несколько офицеров; поминутно входили новые, совершенно незнакомые люди, которые садились на что попало и молчали. Каждый из вновь прибывших, усевшись на каком-нибудь чемодане, продолжал сидеть на одном месте час, два, три - словом, бесконечное число часов, ничего не говоря и, по-видимому, ни о чем не думая. Никто не знал и не мог знать, зачем он здесь и куда пойдет отсюда. Если бы была возможность, я тотчас бы уехал из Парачина куда глаза глядят, - так с каждой минутой становилось тягостнее это бессмысленное положение.

Ужас объял меня, когда я вместе с другими поздно вечером вышел на улицу; темь была непроглядная, грязь - непроходимая; масса народу, людей конных и пеших; масса телег, скота продолжала наполнять улицу так же точно, как и утром. Все это шло и ехало взад и вперед, натыкаясь и толкая друг друга. Слышались ругательства, в грязи валялись пьяные добровольцы и проклинали свою участь.

"И вот награда! И вот (крепкие слова) награда! Ах, вы (опять крепкие слова)..."

- "Арестовать его, каналью!" - слышался в темноте начальнический голос тоже с приправою русских слов...

Нужно сказать, что, раз выйдя из тупой апатии, всякий делался зол и раздражителен. Таких озлившихся людей в обезмысленной толпе к вечеру было великое множество:

всякий, кто вышел из себя, принимался отдавать приказания, арестовывал, ругался... Но и арестуемых, напившихся мертвецки, было тоже великое множество... В гостинице, где более всего столпилось народу (посреди Парачина, близ главной квартиры), слышался рев и визг: какого-то офицера, всего красного от злости и от лютой ракии, связывали и тоже хотели арестовать; он стрелял из револьвера в кого попало и колотил, кажется, тоже кого попало. Пьянство, холод, скука, злость, глупость, голод, дождь все это спутывалось в нечто поистине невыносимое, мучительное до последней степени. Передать это мучительное состояние так, чтобы оно было вполне понятно читателю, я, право, не берусь. Бежать, вырваться на свет божий из этой тьмы кромешной - вот было единственное желание всех волею-неволею сбитых в кучу в такой маленькой деревушке, как Парачин. Ниоткуда не было видно никакой надежды, чтобы ктонибудь пришел и помог разобраться, найти что-нибудь, уяснить, что будет, что надо делать... В штабе, в квартире главнокомандующего, говорят, шла такая же свалка. Являлись за наградами. "А мне-то? Этому подлецу даете, а мне?"

Чем свет, продрогнув ночь в холодной собе (комнате), отправился я искать колу, чтобы ехать назад. Я потом раскаивался в таком поспешном отъезде, но это было уже тогда, когда я выехал и очнулся от ужасного впечатления. Находясь в Парачине, ничего другого, кроме желания уйти отсюда хотя к туркам, куда угодно, - ничего другого чувствовать не было ни малейшей возможности.

Лошади по всей дороге заезжены и разбиты совершенно. Передавать, что было за мучение эта тиранская езда, тоже невозможно. Судите, что должны были испытывать раненые, которых также великое множество ехало по дороге к госпиталям, расположенным в Ягодине, Семендрии и т. д.

Может быть, со временем, я найду в себе силы хладнокровно передать впечатления этих дней, но тогда этого невозможно было сделать. Тогда можно было только хвататься за голову и желать уйти из этого омута.

Между прочим опять пришлось встретить певчих. Сидят на какой-то станции вокруг столика, пьют, разговаривают...

- Куда вы?

- Едем в Семендрию, оттуда, говорят, на пароходе повезут.

- Как же вы сюда-то добрались?

- Попался мужичок, дал свою лошадь.

- Добровольно?

- Да, хороший человек, довез.

- А отсюда-то?

- Ждем вот... Доставят!

- Доставят?..

И не скучают, не скучая "ждут", попивая винцо.

Точно манна небесная такие физиономии среди этого ужасного пути.

В Семендрии все гостиницы были битком набиты народом, ожидавшим парохода. Кое-как мне удалось найти кровать на одну ночь за 5 динар; в комнате спало, кроме меня, еще два серба; я пытался разговаривать, но ни один из них не ответил мне ни одного слова, и я очень понимаю и вполне извиняю эту грубость и невежество.

Наконец-то мы дождались парохода. Все тут собрались, все великие и малые деятели, все знаменитости, герои войны и "сундучка", и всем было нехорошо и неловко.

Певчие также ехали на пароходе. X - в повелел им петь.

Они уселись на палубе, на ветру, и отличными голосами запели какую-то малороссийскую песню. Пели превосходно.

- "Перинушку", "Перинушку"! - просили их, и они немедленно спели и "Перинушку". Толпы русских и сербских оборванных добровольцев с удовольствием слушали стройное пение. Наконец, они спели "Боже царя храни".

Всем страстно захотелось поспеть в Белград; по мере приближения пассажиры выбирались на палубу. Дунай был удивительно хорош при закате солнца... Какая гибель птиц налетела сюда! уток... нырков... Наконец, вот и Белград! Было совсем темно, когда мы приехали. Вся набережная была полна народа. "Ура! живио!.." - доносилось оттуда на пароход. И все-таки было и больно и нехорошо на душе у всех.

IV. ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

I

По заключении перемирия ни для кого не было уж тайной, что скоро последует и настоящий мир. Множество народу разом хлынуло назад в Россию, а оставшиеся в Белграде волей-неволей должны были присутствовать при неприятном процессе ликвидации всевозможных непорядков и недоразумений, накопившихся всюду и везде, во всех и каждом!.. Наряду с "отместками" за старые обиды, - отместками, иногда принимавшими размеры буйных свалок в кофейнях, - наряду с всевозможного рода ропотом, раздававшимся на всех и на вся, и притом повсюду, - кое-как, из пятого в десятое, шла сдача дел старыми уезжавшими начальниками новым, с раздражением и неохотою принимавшимся за испорченное дело. Писались отчеты, и как писались!

- Пишите, - говорит, например, составитель "такого"

отчета фельдшеру, сидевшему с пером в руке. - Пишите:

ножей пятьдесят.

Фельдшер пишет.

- В Чуприю - тридцать.

Пишет.

- В Иваницу - тридцать.

- Ведь это шестьдесят выйдет, - возражает фельдшер.

- Как шестьдесят? Ах да. Ну пишите так: в Чуприю - двадцать, в Иваницу - десять, в Прнявор... ну, хоть... штук восемь...

- Это вы так-то отчет составляете? - в изумлении спрашивает фельдшер, молодой впечатлительный человек.

- Да как же иначе-то? Я знаю, что столько-то ножей дали, а куда - могу и ошибиться... Пишите: доктору Д.

клеенки тридцать аршин.

- Ну уж этого я теперь писать не стану!

- Отчего?

- Да ведь я сам получил клеенку для доктора Д. и очень хорошо помню, что получено только десять аршин.

- Ну, пишите хоть и десять; я двадцать поставлю в Чуприю...

- Это черт знает что, а не отчет!..

- А вы думали, в самом деле, что ли, я должен о каждой тряпке беспокоиться? Как же! Черт с ним совсем, я ему такой отчет составлю, что сам черт не разберет...

Тут есть, как видите, какой-то он; не общество, не общественные обязанности и деньги, а какой-то он, у которого утаскивают все эти ножи и клеенки и которого обмануть даже прямо следует.

Наряду с таким составлением отчетов и получением наград шло получение денег на проезд, пособий, вспомоществований и жалованья. Получали все (по крайней мере офицеры), и - сколько я знаю - получили действительно все до копейки, за все месяцы, и за проезд, и за приезд, и за отъезд, - и все-таки на белградских улицах поминутно встречались разного звания добровольцы, которые на каждом шагу обращались к вам с такими вопросами:


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: