Как же совершилась эта метаморфоза и за что же полюбили этого героя писатели-постмодернисты, которым так нестерпимы идеи служения, долга и ответственности в литературе, области слова. Вглядимся в Акакия Акакиевича. Что взяли они у него в наследство?

Смиренный переписчик, позволявший себе вольность лишь в том, чтоб некоторые буквы любить больше, чем прочие. Переписчик ч у ж и х бумаг. Профессиональная принадлежность героя многое определяет для понимания образа — маленький человек, по Гоголю, смиренен должен быть и в духовной области, он не может сотворять свой мир. Мир его достоин сожаленья. Гениальны иллюстрации Саввы Бродского к этому гоголевскому рассказу: вместо петербургского неба — распластанная шинель. О, как же тошно было Башмачкину под этим небом, как душно! Сам автор не вынес: взял да и добавил мистический конец, подпустил запредельщинки, утверждая этим созревшую мысль — не может быть человек таким мелким, убогим, приземленным. И, честное слово, умирает Акакий Акакиевич — испытываешь даже облегчение: ну, наконец-то из жизненного ничтожества выпал.

Неужели ж Гоголь, когда писал, не любил своего героя? О, он любил его! За смирение. Потому даже гром чиновничьего голоса, ставший последней каплей для развития смертельной болезни Башмачкина, воспринимается как прообраз некоего иерархического грома, грянувшего в судьбе маленького человека. Разве не жалок Акакий Акакиевич Гоголю? Жалок! Что ж, недостоин Акакий Акакиевич спасенья? А жаждал ли он его? Желал ли он перестать быть тем убожеством, которым был? И Гоголь, любя как автор, сочувствуя, рыдает над своим героем, как и каждый из нас над самим собой: "Что сделал ты, несчастный, со своей жизнью?"

Смиренный Акакий Акакиевич, мир праху твоему!

Не таков нынешний маленький герой, и духовного родства с Башмачкиным не признает никогда. В помине не осталось в нем смирения. О, нет, он теперь не переписчик. Он — писатель. И без стеснения выносит на несчастные страницы свои маленькие мысли и микроскопические чувства. Он создал литературу, которую рассказал "маленьким язычком на маленькое ушко". Он чувствует себя хозяином в ней, он — не одинокий волк, их много — целая свора акакиев. Его поклонникам, маленьким обитателям камерного мира, нравится его стиль. Он ходит туда-сюда ножками, обутыми в уютные домашние тапочки, и рассуждает уже не о буквах, а об эстетических категориях. Над литературой большого мира он смеется: там, куда ни пойди, споткнешься об «идеологему», а это так несовременно, обременительно, ни к чему… "Поглядите сами, — предлагает он желающим, — как свободно без всего, и главное — без добра и зла. Все относительно в этом худшем из миров".

Да, маленький герой с большим задом стремится вышагнуть из традиционных оков русской литературы, оставив на столбовой дороге за ненадобностью все высокое. И суть даже не в том, что это шаг вниз: в примитив, в пошлость, в бесстыдство дерьма и блуда напоказ, в любованье своей словесной утонченностью. Суть не в этом. Зафиксированное самоуничтожение, свидетельство гибели — вот что такое литература постмодернизма. Маленького героя не за что любить. В этом — весь ужас. Его нельзя спасти, потому что он даже не просит об этом.

ПЕРЕСТУПЛЕНИЕ ВВЕРХ: МЕЖДУ ПРАВДОЙ И ПРЕЛЕСТЬЮ

Библия — это литература или нет? "Да, — скажет эстет, — великолепная литература". А верующий скажет просто: "Это — правда". Соединяя оба эти уровня восприятия, можно подытожить: Библия — правда, облеченная в великолепную литературную форму. Первокнига, ставшая точкой отсчета для всей словесной реки.

К чему преамбула, дорогой читатель? Да к тому, что удивительные явления совершаются нынче в литературе. С одной стороны — навязший в ушах постмодернизм, заигравшийся сам в себя, с другой — посреди реалистической равнины образуются кратеры новой прозы, уходящие вглубь, в сокровенное.

Недаром именно Тимур Зульфикаров — автор широко прочтенной и практически проигнорированной критикой "Горькой беседы…" — восторженно отозвался на роман Проханова "Идущие в ночи", назвав его даже "военной поэмой". Неудивительно сие, ибо и Зульфикаров и Проханов написали своеобразные притчи, и созвучие обнаруживается сразу: не в темах, не в героях, не в сюжетах, а в тенденции — когда литературное произведение хочет вышагнуть за грань литературы и претворить свою художественную плоть в правду. Вернуться в притчу, в Библию, в начало. Установить систему координат в невыносимом, душащем общественном хаосе. Заявить, выкрикнуть сквозь кровь, сквозь стон, сквозь скорбь: "Он есть! Верую! Мы победим!"

По сути дела, эта новая притчеобразная проза не удовлетворяется уже функцией общественного служения людям, как, скажем, два-три десятилетия назад «деревенская» проза, вмещавшая в себя боль, страдание, невинность, нравственное преображение, — и уже в этом имевшая залог живой душевной жизни героев. Нынешняя новая проза переступает грань невидимого мира, расставляет акценты, заглядывает в посмертие и низводит навстречу героям ангелов. Проглядывает сходство в образах Звонаря и Сотникова из известной повести Василя Быкова, послужившей основой фильма Ларисы Шепитько «Восхождение». Восхождение к себе высшему, горнему, к над-человеческому, но выражалось это символически, у Проханова — прямо к Ангелу.

Да, именно социальный хаос вынуждает писателя выкрикнуть: "Я вижу смысл. Он сияет сквозь происходящее, и я покажу вам его! Смотри, дорогой читатель: в посмертии обнимаются души только что в ненависти убивших друг друга русских и чеченцев, а все потому, что умерли беззаветно, веря каждый в свою правду".

Соблазнительная позиция. Абсолютно неподъемлемая в духовном плане нам, человекам. И пожалуй, вслед за Иваном Карамазовым воскликнешь: "Не желаю такого Божьего мира, где жертва с мучителем обнимется. Не понимаю! Не принимаю!" Как-то, наверное, Господь промыслит об этом народе, у которого рабы-пленники сидят в ямах, а все селение об этом знает, то есть, по сути, — участвует… Но прежде Бога не можем мы решить — обнимемся ли в посмертии. Литература девятнадцатого века была намного более деликатна в отношении «загробных» тем. Обряд — да, изображался, но все же сокровенное оставалось неприкасаемо, может быть, потому что само общество стояло твердо, каждый урядник на своем посту свято веровал, что служит Царю, Отечеству и Богу.

И так оно, честное слово, и есть, дорогой читатель. Служа Родине — служишь Богу. И роман Проханов написал отличный — яркая его образная ткань эпизод за эпизодом стоит в глазах. И тысячу раз он прав (не им то засвидетельствовано, он лишь повторил истину) — придет за мучеником Ангел, и обнимутся все, вошедшие в Царствие Небесное. Но — осторожней: эта линия в литературе идет между правдой и прелестью. И отнюдь не по поводу Проханова скажу следующее: как бы не стали у нас приемом общение с тенями, потусторонние путешествия, явления ангелов, мироточение икон и чудотворное действие молитв.

В одной из книг диакона Андрея Кураева поразила меня такая деталь: бывают в духовной среде праздничные поводы немного выпить, и тогда ведутся весьма интересные и поучительные беседы, люди приоткрывают завесу над своим сокровенным миром и звучат рассказы — как пришел в Церковь, к Богу, мистические эпизоды и пр. То есть обычно — об этом не говорят. Это та самая область, где "мысль изреченная есть ложь" и, сказав, — ты перестаешь быть обладателем сокровища или, вынеся его на всеобщее обозрение, видишь: это всего лишь стекляшки. Как просто нынче в интервью газетам и по телевидению звучат слова о воцерковлении, с улыбкой говорят об этом, охотно. А нужно ли говорить об этом так — на досужий вопрос корреспондента?