позабытые образы, строчки, слова...

Повторённые трижды, ложились незримые строфы

на невидимой чуждому взгляду старинной шершавой бумаге,

синеватой и плотной, в неровных краях,

чтоб впитаться чернилами коричневатого цвета —

на немецком, английском, французском, испанском,

итальянском и финском...

Прорывались порою какие-то внешние звуки,

но они заглушались. Включался диктующий голос.

Он звучал в голове, резонируя, словно под куполом храма,

или, может, под каской высокою конногвардейской...

Этот голос читал, запинаясь, стихи на шести языках.

То звенел он уверенно, в строки слова собирая,

то растерянно мямлил, в повторах увязнув,

то взбирался наверх, торжествующе строфы чеканя,

то угрюмо снижался, банальности пробормотав...

А когда замолчал он, как выключенный репродуктор,

Эдельстрём обнаружил, что он — в темноте одиночки,

что за ним не идут, на допросы его не таскают,

и не слышно ни Иоффе, ни надзирательских криков...

И ещё обнаружил подследственный Эдельстрём,

что теперь он — владелец невидимой библиотеки

сотен лучших стихов на прекрасных шести языках,

и не знает, что делать с нахлынувшим этим богатством...

ПРАКТИКА СТИХОСЛОЖЕНИЯ

Три недели, как музыка, в уши текла тишина.

Три недели не слышно дурацких вопросов Иоффе.

Три недели... Как быстро! И — снова с портретом знакомым стена,

и юрист в портупеях нахмурил суровые брови.

— Ваше дело вернули, — сказал он, душой скрежеща.

— Ваше дело доследовать мне поручили.

Подпишите, прошу вас... Готов я пообещать

срок не больше пяти, ну, и ссылку — так, года четыре...

Эдельстрём, поднимая глаза от искательной полуулыбки,

одного только ждёт: "Ты быстрее кончай лебезить!

Ты давай на матах! Ты ори! Ты работай дубинкой!

Не могу я твоё унижение переносить!"

…Наконец-то! Теперь опускается красная штора.

Он — на рыжем коне. Сабля. Шпоры. Движенья легки.

Он берёт в шенкеля, и во встречном полёте простора

возникают в сознанье, в размере галопа, стихи!

Языки позабыты — остались тоска и надежда,

гнев и нежность, животные вопли любовной мольбы,

созерцание неба и моря, случайность и неизбежность,

и багровые сполохи вечной жестокой борьбы...

Языки позабыты... Рождаются русские строки.

Как мучительно ищутся самые эти слова!

Работяга-душа воспаряет к пространствам высоким,

от банальных ходов, как с похмелья, трещит голова.

Так проходят часы. Запятые, отточия, точки...

Завершённые строфы ложатся на тёмное дно...

Снова — взрыв тишины, и ходячий покой одиночки.

Здесь никто не кричит — испаряется злости вино...

Ничего, подождём... Здесь другие найдутся картины.

Будут новые ритмы... И вот уже, вот уже, вот —

по балтийским волнам, где в глубинах урчат субмарины,

трёхмачтовое судно крутым бейдевиндом идёт.

Наклоняя бушприт, по воде — как с горы и на гору.

Опьянённые ветром, матросы ловки и лихи.

Барк несётся, качаясь... Во встречном полёте простора

возникают в сознанье в размере волненья стихи!

…………………………

СЛОВО ОБ УЧИТЕЛЯХ

Побудка, побудка, побудка!

Над городом долгий гудок.

На улицу выглянуть жутко —

за сорок и плюс ветерок.

Побудка! Гремит умывальник

осколками тонкими льда,

и зябко вливается в чайник,

мечтая согреться, вода.

По льдистым тропинкам блестящим,

под утренней бледной Луной

до школы пробежкой скользящей

— фигурки одна за одной.

В бушлатах и телогрейках,

в кирзухе, в подшитых пимах,

в шалёнках и рваных шубейках

под поясом на запах...

С тех пор пролетело полвека.

Той школы давно уже нет,

но теплится в памяти где-то

окошек оранжевый свет.

И в памяти давней не стынут,

образов многих светлей,

простые, как лики святые,

лица учителей...

В судьбе заменить их некем.