Эти характеры и эти красноречивые детали разбросаны по всей романной ткани: "старенький, пятнадцатилетний шевроле" и "деньги на хозяйство в голубой супнице на верхней полке — 30 или 40 долларов".

"Сердце его обливалось кровью, когда он видел их (своих детей), одетых в поношенную одежду, раздаваемую армией спасения..."

"...Лила ушла, чтобы присмотреть за тремя детьми Салли Ходжес, чтобы получить за это один несчастный доллар..."

"Старый ржавый грузовичок", "мусорные баки", "мама в дешевеньком пальто", "пустой холодильник", "лифт не работает", "он не думал, что будет... так позорно бедствовать, как Кэроны — бедный Пол всю свою жизнь с утра до вечера торчал в магазине, но все-таки они с женой были вынуждены продать свой дом и переехать жить к дочери и ее мужу"...

"Питер Голдсмит не надеялся на социальное обеспечение, он никогда особенно и не верил в это, даже в те дни, когда система еще не начала разваливаться под давлением спада производства, инфляции и постоянно увеличивающегося числа мошенников... Была одна поговорка, камня на камне не оставлявшая от философии республиканцев штата Мэн: "Не следует доверять сильным мира сего — они могут послать тебя к черту, как и их правительство, даже в день второго пришествия".

Короче говоря, дорогой читатель, по меткому выражению одного из героев романа "Исход" — "Мир так и кишит подлецами, и в этот раз они обвели меня вокруг пальца", а другой герой — уголовник, участвовавший в избиении глухонемого юноши, повторяет присказку: "Это старый жестокий мир". Это тот мир, в котором им приходится жить там, за океаном. Но, к сожалению, это во многом уже и наш мир, где нам приходится жить. Мир тяжелый и страшный. Мир, в котором "водитель, сбивший Фреда, был пьян. За ним тянулся длинный список нарушений правил дорожного движения, включая превышение скорости и вождение автомобиля в нетрезвом состоянии...", это социальное устройство, когда шериф, отправляясь на поимку преступника, садится в свою машину, а не в "государственную развалюху". Мир, где полно скверны, блевотины и непристойностей. Мир подонков, обколотых и готовых просто так выпустить вам кишки.

Кстати, вот что сообщает одна из героинь романа об уровне медицинских услуг (причем речь вовсе не идет о периоде "супергриппа"): "Когда я была очаровательной девушкой, врачи приходили на дом. Теперь же, если заболеешь, нужно идти в больницу в кабинет неотложной помощи. Это значит провести целый день, ожидая, когда какой-нибудь шарлатан осмотрит тебя... В этих местах еще хуже, чем в универмаге за неделю до Рождества".

И все же эти американцы, выражаясь их собственным стилем, "чертовски сентиментальны". Они дорожат воспоминаниями детства. Им дорог образ матери, которая говорит: "Ты устал. Вытри слезы". И образ отца, "терпеливо пропалывающего грядки гороха и фасоли или возящегося с инструментами в своей мастерской". "Свет приобретал неповторимое очарование, свойственное только этим быстротечным мгновениям раннего лета... Сердце ее защемило от тоски".

Оказывается, они тоже живые, эти американцы. Особенно, когда слезают с котурнов и стирают с лиц одеревеневшие улыбки. Они умеют чувствовать и совершенно искренне любят свой звездно-полосатый флаг и виртуальную демократию так же, как евреи любят свой народ, а мы, русские, свою землю. И неслучайно у тех, кто — по Кингу — составляет "добрую" часть общества, есть свой идеал "вечного дома", почти утраченный, почти забытый, но воскресающий в момент трудностей, в момент последнего человеческого одиночества.

"В тихий сад я пришел на рассвете,

Запах роз, блеск росы был приветен,

И услышал я голос с небес:

"Сын... Господний... ныне воскрес!.."

...Когда стихи затихли, Ник раздвинул побеги и в просвете увидел домик, скорее даже хижину, с ржавой бочкой справа. Окна были открыты, летний ветерок ласково играл ветхими белыми занавесками... Этот домишко стоял на поляне, а с четырех сторон его окружали поля кукурузы, простирающиеся куда ни кинь взгляд... На пороге сидела самая старая женщина Америки, негритянка с растрепанными редкими седыми волосами, на ней домашнее платье и очки... Ник чувствует, что может простоять вот так весь остаток дня, наблюдая за старенькой негритянкой, сидящей на пороге своей лачуги посреди кукурузных полей Небраски, стоять вот здесь, западнее Омахи и немного севернее Осиолы, и слушать...

Иису-у-се, восстань и гряди,

Иисусе, к людям приди..."

Чем не бабушка из сказки Андерсена "Снежная королева", сидящая на пороге и распевающая псалмы? Как хотите, но — трогает и волнует, и начинаешь верить опять в возможность любви в этом "старом жестоком мире".

Открытия, совершаемые при чтении романов Кинга, лежат вовсе не в зоне "погра-ничной психологии". Вовсе не ради дешевых ужасов стоит их читать. А ради преодоления стереотипов, навязываемых через СМИ и жестко диктуемых сложившимися политическими реалиями. Читать, чтоб пусть ненадолго, но забыть бутафорские лица международных деятелей и заглушить поток неискренних, лживых словес, и попытаться разглядеть лица "настоящих американцев", представляющих "корневую" Америку, сделав, конечно, для себя неизбежную поправку на их национальное самообожествление и самолюбование в связи с "завоеваниями демократии".

Всю жизнь мы открываем для себя азбучные вещи, открываем свои "америки". Не ставлю перед собой задачу оценивать творчество Кинга. Знаю одно: романы Кинга — не рекламные проспекты, зовущие в материально-обставленный, комфортно-технологический, демократическо-человеколюбивый рай. Там, по ту сторону океана, всё тот же "старый жестокий мир", впрочем, как и здесь, но еще не сдают своих позиций терпение и труд, надежда и вера, одушевляя человеческое бытие.

Мы познакомились с Василием на первом курсе института и неожиданно сошлись очень близко. Многие однокурсники удивлялись этой нашей дружбе: мы были людьми совершенно разными и по возрасту, и по характеру, и по своим пристрастиям. Я поступил в институт уже после службы в армии и двух лет работы учителем труда в сельской школе, а Василий сразу после десятилетки. Человеком он был молчаливым, угрюмым, а иногда так и скрытным. Василий не любил шумных студенческих компаний, общественных, модных в те годы, мероприятий, сторонился их и часто упрекал меня за то, что я понапрасну трачу время на всевозможных комсомольских собраниях и студсоветах. Учился Василий легко и как бы даже мимоходом, случайно, словно учёба не была для него тогда главным делом жизни. Он не просиживал ночи напролёт за учебниками, не зубрил грамматических правил и философских истин. Всему этому Василий предпочитал изучение первоисточников. Он прочитывал всю обязательную и дополнительную литературу, отыскивал в библиотеке, где любил подолгу рыться, такие книги (часто даже запретные, дореволюционные), о которых не всегда знали и наши преподаватели-профессора. По каждому предмету Василий имел своё собственное мнение. Умные преподаватели это сразу оценили и выделили Василия среди остальных студентов, а не очень умные, посредственные, иногда просто побаивались его, потому что он своими суждениями мог поставить их в тупик.