"Нет такого человеческого знания, которое способно было бы заменить собою знание божественное".

Чаадаев

"Человеческое невежество иногда не только полезно, но прекрасно, а так называемое знание зачастую бесполезно, если не считать хуже".

Торо

"Замысел жизни, единое движение, пробегающее по линиям, связывающее их между собой и дающее им смысл, ускользает от нас".

Бергсон

Я видел (осознавал) себя сидящим посреди странного малокалиберного Колизея, прямо в центре некой невеликой (три на три), огороженной полуметровым черно-бархатным окоемом, арены-ристалища.

Я расположился на том самом достопамятном основательном (из своедельского кухонного гарнитура Василия Никандровича) бочкообразном староверском табурете, оседлать который в недавнем легендарном прошлом не решился (не посчитал нужным, побрезговал, или еще по каким-то высшим субординационным соображениям) сам Игорь Игоревич...

Меня на него утвердили молодые, единообразно спортивной выправки люди.

Вокруг, начиная от вала-барьера, — и до самого потолка, переходящего в сводчатый буро-кирпичный плафон, располагались деревянные ярусы темно-полированных уместистых лавок.

Тишина, покой, безлюдье, несколько давили на растренированную психику…

Очередное испытание на интеллигентскую вшивость, так сказать…

Проверенный способ убедиться, что сие представление не рутинная сновидческая галлюцинация, — ущипнуть бы себя, by the way за мочку, — увы, это простецкое неопасное движение в моем случае неосуществимо.

Мои руки заведены за спину, и заключены в наручники, те самые, подвально-казематные…

Чужую, источающую зловонную палитру ароматов, униформу сменили на прежде мною невиданный, ритуальный гардероб. Одеяние-панчо было весьма просто, и одновременно неповторимо роскошно. Алый кусок льняного полотна в виде здоровенной многоугольной звезды, с вытканными, по всему багряно лучащемуся полю, золотыми нитями семью ужасными ликами Лебединой царевны Медусы — легендарной владычицы Гиперборейских северных земельных и водных просторов, находящихся у истинных пределов ночи… Эти жуткие портреты целиком на совести ее протоантичной соперницы-воительницы девы Афины, которая даже среди Олимпийских коллег-богов отличалась особой безудержной женской жестокостью и мстительностью… Не каждая соперница за Верховную Власть готова лично лицезреть жесточайшие муки морально побежденной, предательски превращенной черт знает во что!

Ведь никакой Олимпийский салон красоты не взялся бы за удаление кабаньих клыков, свирепо торчащих из некогда прелестных уст некогда возлюбленной владыки океанических стихий и глубин Посейдона… Или химическую завивку шевелюры, в которой вместо волос — целый сонм натуральных ползучих гадов… А между тем взгляд клиентки (помимо ее великодушной воли) — запросто обращает любую живую тварь в каменного идола-истукана…

И ежели не изменяет мне память, прекрасная государыня Афина не успокоилась на достигнутом. Афина-Паллада с помощью сынка Зевса обезглавила-таки соперницу, а покров ее телесный повелела натянуть на свой боевой щит, украсив центр его новообращенным изображением ликующе отталкивающего лика Морской девы… Кстати, элегическую эпиклесу к своему имени доблестная леди-богиня Афина заполучила от своих восторженных рядовых воинов-ратников, после того, как лично содрала кожу с поверженного, живуче могучего гиганта Паланта…

Да, мысли мои всегда пользовались привилегированным (особо собственным) положением, — и в какой бы жуткой, пошлой, подлой или юмористической ситуации не оказывался мой организм, — эти невещественные (порождение божественного эфира) вещи могли (промежду прочим) себе позволить вольномыслие и витание в любых эмпириях, — в тех же гиперборейских, протоолимпийских, мифологических, пропитанных вседозволенностью и всеверием в себя: бога-человека…

А если я заблуждаюсь относительно особого положения собственных мыслей?

Почему нельзя допустить, что я уже давным-давно не собственник сей неизъяснимой энтелехийской материи… То есть, будучи обыкновенным самовлюбленным болваном рода человеческого, я, разумеется, льщу себя надеждой, что при любых государственно-житейских катавасиях, при всех экспроприациях, приватизациях и прочих ура-перестройках, реформах и переделах живого организма электората, — я все равно останусь при неделимой, сугубо личной собственности: при собственной мыслительной (умозрительной) вселенной, в которой пространство и время категориально относительны, призрачны и не имеют каких-либо границ, сдерживающих их божественную мощь и радость земного тленного конечного бытования в микрокосме белково-водянистой пылинки.

Собственно, ничего зазорного и противоестественного в моих чаяниях о "сугубо личной собственности" нет. И эпизодические (вернее даже — пролонгированные) интеллигентские рефлексии по этому поводу как бы подтверждают всякий раз: пока я позволяю себе задумываться о подобных, в сущности, эфемерных (не вдохновленных прагматическими интересами) понятиях, — то мои мысли являются основной (божественной) частью моего эго, моего слабосильного человеческого Я.

И всё необъятное содержимое этой малоисследованной области мироздания принадлежит лично мне, и распоряжаться всеми этими неисчерпаемыми уму непостижимыми богатствами волен лишь Я…

Впрочем, у человека с несвободными руками, ожидающего, черт знает кого и что, — мозги всенепременно будут искать повод для того, чтобы лишний раз убедить самих себя, что мыслящая песчинка, пусть и заключенная нынче в некий футляр сгущенных обстоятельств, предначертаний, в сущности, всегда истинно свободна, всегда вольна покинуть эту материальную точку, — покинуть во славу истинной свободы мятежного человеческого нерабского духа… Духа, до такой степени мятущегося, разнузданного и тяжелого, что сносить его нечеловеческий груз матушке-земле порою как бы невмоготу, и…

…И тогда-то и обрушиваются на земной мир неисчислимые бедствия: космические катастрофы, всемирные потопы и прочие предвестники Апокалипсиса и Судного Дня…

…И приходит, нарождается новая свежая человеческая раса, и снова погрязает в сумасшедших, самоистребительных, самоистязательных, невыносимо тяжких грехах, и снова живет в ожидании новейшего божественного Чистилища…

Пока я развлекал самого себя вышеперечисленными скучными очевидными размышлизмами, — помещение доморощенного Колизея заполнялось публикой, обряженной в одинаковые преизрядно модные, превосходно пошитые мундиры.

Сплошь черные кителя с воротниками стойкой. На плечах непривычной формы красные погоны — круглые, украшенные золототканой позументной вязью. Приглядевшись, понял, что желтоплетеные узоры есть ни что иное, как табуированный тотем — "змеевик"-амулет, который когда-то, во времена первых древнекиевских владык, был принадлежностью именно высокородной знати. С каждого погона на меня были направлены предантичные золочено алые заклинательные глаза охранительницы и правительницы северных пространств древней Гипербореи Девы-мученицы Горгоны Медусы… Престранные погоны с недвижимым, абсолютно ничего не выражающим, магическим шевроново-мертвящим взором, странным бесцеремонным образом отвлекали мой любопытствующий взгляд от лицезрения странно знакомых лиц, на плечах которых возлежали эти ритуальные эполеты-"горгонионы"…