После "чёрного передела" земли в 1917 году, когда декрет Ленина разве что узаконил её самозахват, почти сразу же вводится продразвёрстка, то есть сдача крестьянами государству по твёрдым ценам всех продовольственных излишков для армии и голодающих городов. Отнимали не землю — а возможность торговать хлебом по свободной цене, то есть назначать её, цену. Крестьянские восстания 1918-1920 г.г. принудили разрешить свободную продажу хлеба. Продразвёрстку заменили продналогом, при этом отменяя общую, "круговую ответственность" за его сдачу. Но в 1927 году Сталин проводит коллективизацию, цель которой состояла в полной "ликвидации" единоличных крестьянских хозяйств. Уничтожались теперь уж тысячи крестьянских родов. В одном 1930 году были расстреляны или сосланы в лагеря 250 тысяч крестьян, 500 тысяч стали "спецпереселенцами", около миллиона человек подверглись экспроприации, то есть, лишились имущества. В 1932-1940 гг. на спецпоселение высланы около 2 миллионов крестьян — взрослых мужчин и женщин, подростков, стариков, младенцев… Отправляли на смерть. От них освобождали землю. Другая сила, но страшная такой же возможностью — казнить миллионы людей. Россия крестьянская надломилась… Она уже не могла себя отстоять: кончилась вековечная вера людей земли в свою-то силу. Всё, что могли — расправиться с начальниками, уйти в бега. Крестьянские восстания, вспыхивая тысячами, навлекали тотальное уничтожение. Откуда же эта ненужность миллионов людей, обрекающая их на выживание или гибель? Ненужность самого крестьянского труда?

Советское государство заражено идеей мировой революции. Но освобождение крестьянами земли для себя не было революцией в понимании большевиков, то есть, означало её конец. Мечта мужика о всеобщем равенстве сбывается, когда он превращается в хозяина. Чтобы продолжить революцию, следовало ликвидировать деревенских хозяев как класс. Индустриализация — такая же борьба с деревней, революционная по своей сути. В земледельческой стране, какой была Россия, половина её населения оказывалась ненужной. Переселение и уничтожение миллионов освобождало огромное жизненное пространство, которое становилось пустотой. Она, эта пустота — есть свидетельство высшей формы нелюбви к реальности, в которой существуют со своей идеей люди земли. Так начатое Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, Лавровым, Михайловским продолжили Ленин, Троцкий, Бухарин… Но это тоже "литераторы", подпольные сочинения которых, рассчитанные на массы, стали приговором для России. Они мечтают о мировой революции, как будто о мировой славе, но для этого должна быть уничтожена она, Россия, прекратиться её история. И если уничтожение русского дворянства не становится, да и как будто не может быть её концом, то трагедия крестьянской России объяснима может быть только как сверхъестественное прекращение русской исторической жизни. Так вот напишет Владимир Cолоухин: "А еще удивляюсь я, как им, если бы даже и с благими (как им, может, казалось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ? Может быть, и можно потом восстановить храмы и дворцы, вырастить леса, очистить реки, можно не пожалеть даже об опустошенных выеденных недрах, но невозможно восстановить уничтоженный генетический фонд народа, который только еще приходил в движение, только еще начинал раскрывать свои резервы, только еще расцветал."

А что же расцветало в советской России? В 1934 году на Первом Всероссийском съезде советских писателей в "мандатных данных" значится: крестьяне — 129, рабочие — 84, трудовая интеллигенция — 47, дворяне — 1. Главным докладчиком был товарищ Бухарин… "О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР" — вот он, главный доклад. Бухарин обращается к делегатам: "Мы, СССР, — вышка всего мира, костяк будущего человечества." Это не призыв победить Россию, какой она была — а обращение к победителям. И кто они, это большинство? Это крестьянские дети!

Принимая революцию, Есенин, Клюев, Клычков идут в бунт с идеей земли — они поэты крестьянской войны… Бориса Корнилова, Павла Васильева или Твардовского, начиная с их самой молодой веры, подчиняла идея о всеобщем равенстве — это поэты революции… Пришествие людей земли в искусство, как бы в его реальность — всегда бегство, в основе которого разрыв с миром отцов. Твардовский, Корнилов — комсомольцы… Совершенно не случайно, что Есенин, Клюев, Клычков — из раскольничьих семей. Они вскормлены этим духом, отсюда их сознание. Большинство получили образование, какое посчитали нужным дать своим сыновьям родители, а главное — могли себе это позволить, потому что разбогатели, имели торговое дело. Но мы видим, как крестьянский мир начинает рушиться сам в себе. Сыновья не подчиняются отцам. Они бегут в города, обрывая ни что иное как родовую связь с отцовским миром, хоть он для них и свят, как будто прибежище гонимой веры. Твардовскому мир этот уже открыто ненавистен и он порывает с ним, проклиная отцовское богатство.

Разрыв с отеческим миром, с домом — это утрата, на которую обречён всей своей судьбой крестьянский поэт. Поэтому дух этой поэзии — всегда лирическое бездомье, тоска по родному. Здесь смиряется пафос раскола, бунта, и всё проникается тихой жалостью сострадания. У Есенина и Клюева — это жалость к матери… У Твардовского и у Корнилова — понятная, но и невероятная в своей глубине жалость к бедняку… Это сострадание проникнуто любовью. Любовь — спасение. Спасения души ищут они в своей любви, но, принимая страдания покинутой матери или угнетённых батраков, принимают на себя и тайную, запрятанную в них судьбу, боль смертную. И когда трагедия истории исполняется как пророчество, гибнут её пророки. Гибнет Есенин — и захлебнётся в крови крестьянская война. Настаёт черёд Клюева, Клычкова. В действие вступают силы, которые нельзя остановить. Но гибнут и поэты революции… Корнилов, Павел Васильев… Потому что жалость к страдающему на земле мужику, к бедняцкой доле приводит уже к восстанию против советской реальности, то есть к собственной вовлечённости в ту же трагедию и гибель.

В 1934 году, обращаясь к победителям, божок революции очень точно указует на этот, "гибельный путь"; в докладе Бухарина повстречаются посмертно Есенин с Блоком, которых отлучит он от Революции, как будто от места в раю… О Блоке: "он воспринимал революцию трагически, но большим вопросом является, раскрывалась ли эта трагедия для него как оптимистическая". О Есенине: "он принял только первые её этапы, или вернее, первый этап, когда рухнуло помещичье землевладение"… Соцреализм должен избыть трагизм новой эпохи, создать оптимистический миф о реальности, а по сути — другую реальность. Быть может, только Пушкин понимал, что помещик и мужик равны для русской истории, а стало быть, связаны одной судьбой. Дворяне — это люди земли, только проникнутые идеей служения! Помещик и мужик всегда жили по соседству. Быт усадебный неотделим от быта деревенского. И усадьбу, и деревню уединяла от остального мира природа, а питала земля. Крестьянские дети, призванные в искусство, чтобы разрушить культуру "помещичью" уже после того, как мужики победно истребили дворянское присутствие на своей земле, вдруг становятся её продолжателями, потому что наследуют трагедию людей земли. Воспевание "русского начала" — вот приговор. В тридцатые годы его приведут в исполнение, уничтожая крестьянских поэтов как "идеологов кулачества".

Реальность крестьянской России открыли Пушкин, Толстой, Тургенев, Бунин… А воссоздали — Абрамов, Солженицын, Тендряков, Можаев, Залыгин, Носов, Солоухин, Астафьев, Белов, Лихоносов, Распутин, Шукшин… Почти у каждого биография начинается с одних и тех же слов, "родился в селе". Это дети уничтоженных крестьянских семей. Почти каждый рос без отца, познавши, если и не полное, то всё же сиротство. Судьбы отцов были мучительно трагичны для сыновей, а судьбы расстрелянных или посаженных по несправедливому приговору суда — делали чужими себе и всем. Многие начинали работать чуть ли не раньше, чем писать и читать. Сиротство, голодные годы, недетский труд, война — ещё до взрослых лет, начиная жить, они испытали всё то, что вмещало в себя страдальческий опыт всего народа, который даже не назовёшь "жизненным". Но они-то выжили. Должны были погибнуть, как отцы, но выжили, осознавая себя в череде смертей и рождений последними. Их биографии схожи, созвучны эпохе. Но когда опыт их жизненный получит своё художественное воплощение, то окажется вдруг каким-то нарочито отдельным — или, точнее, будет рассмотрен и воспринят, как отдельный.