Я думал, что Ваншенкин, убеленный сединами фронтовик и почти ровесник Асадова, теперь, после его смерти, скажет веское словцо и белобилетникам, но меня ждала большая неожиданность: оказалось, опять зачислив себя в ряды тех, кто "с чистой совестью стоит на страже национального вкуса", он подхватил эстафету "двух сыновей гармонии".

Заголовок его статьи странный, ибо в ней доказывается, что как раз феномен-то и не состоялся: "Асадов не использовал свой исключительный жизненный шанс". Но это в конце, и я скажу об этом позже.

А начинается статья с живописнейшей сцены: в Евпатории в будке междугороднего телефона "женщина так кричала, что, вероятно, нарушила все попытки связи остальных абонентов(?) с вешним миром. Высоким, мощным, полновесным голосом она кричала: "Здесь Асадов! Здесь Эдуард Асадов! Мы идём на Асадова! Мы уже купили билеты! Здесь Асадов!.."

Сам Ваншенкин ни этой женщины не видел, ни её мощных воплей не слышал — ему рассказала сей эпизод после возвращения с курорта жена, столь потрясенная увиденным, что привезла в Москву образ этой ужасной женщины, врезавшийся в память впечатлительному мужу на двадцать с лишним лет.

Да, не видел и не слышал, однако же, переложил своими словами и даёт такое пояснение к рассказу о вельмигласной даме: "Она сообщала в свою тьмутаракань (так, представьте себе, в тексте, — В.Б.) не температуру черноморской воды и не цену на черешню". Это столичный поэт ей простил бы, хотя неизвестно, зачем в тьмутаракани знать, какая в Евпатории вода и почём черешня, там своя температура и свои цены. Он не может простить ей, презирает за другое — за интерес не к ценам, а к поэзии: "Она, ликуя, рассказывала о своей жизненной удаче, о своем, если угодно, счастье, глубоко уверенная, что её понимают и ей завидуют. "Здесь Асадов…"

Но ведь она, в отличие от своего критика, знала же, кому звонит и, надо думать, имела основания для такой уверенности. А кроме того, не трудно понять и причину её ликования, даже, если угодно, счастья: вполне возможно, ей впервые предстояло увидеть живого поэта да еще известного и, вероятно, любимого. Я не из тьмутаракани, но до сих пор помню, где и когда впервые увидел и услышал живого поэта — это был Иосиф Уткин, потом — Николай Асеев в Измайловском парке летом 39-го года. А вот какая тогда была погода, и почём продавали мороженое или пончики в парке — убей, не помню! И я прекрасно понимаю женщину, которая ликовала, была счастлива, спешила поделиться.

"Наверное, — продолжает Ваншенкин стыдить тьмутараканку, — ни одна поклонница Евтушенко, Вознесенского или Рождественского не выражала своих чувств столь непосредственно и пылко". Откуда это известно? Факты говорят, что есть, может быть, не столь пылкие, но весьма деятельные почитатели и у Ваншенкина — вон печатают же они его полосами в "Литературке". И он, между прочим, за своих поклонников не отвечает, как не отвечал и Асадов.

…Евпаторийская сцена с её горластой и бестактной почитательницей Асадова в самом начале статьи задаёт тон статье. Далее по всему её пространству ловко разбросаны как бы живые и достоверные эпизодики и свидетельства с целью вызвать у читателя неприязнь к "самому популярному российскому стихотворцу", к человеку "корчагинско-мересьевского толка".

Например, как очевидец автор рассказывает, что на одном коллективном поэтическом вечере было много участников, и заранее договорились читать только по три стихотворения, но Асадов читал "сорок с чем-то минут, будто это его персональный вечер, а остальные — просто вынужденная необходимость". Мне, знавшему Эдуарда несколько лучше, трудно в это поверить.

В другом месте рисует, что происходило в переделкинском Доме творчества, когда вдруг выключали свет: "Начиналась сумятица, толкотня, зажигали керосиновые лампы, слышались тревожные голоса. И только Асадов со стеком в руке небрежно сбегал по лестнице". Подумать только, еще и со стеком! Ещё и небрежно! Видимо, чтобы убедительней, изящней выразить своё торжество: вот, дескать, вы-то, зрячие, запаниковали, мечетесь, а мне, слепому, хоть бы хны, даже по лестнице могу бегать. Но спрашивается, как слепой может узнать, что свет погас? Разумеется, за все долгие годы я не только не видел Эдуарда бегающим даже по ровной дорожке, но не помню его и со стеком в руке.

Автор пытается уязвить покойного поэта даже там, где это уж совсем неуместно. Например, корит: "Он говорил: "я прочёл", а не "мне прочли". Неужели — писателю! — непонятно, почему слепой говорил именно так? Даже разъяснять неловко. Ваншенкин видит здесь элементарную недалёкость, душевную глухоту: "Он считал, что это момент сугубо технический, но ведь это совершенно разные вещи". Да ничего подобного! Но коли критик уверен, будто ему известно, как Асадов "читал", то приходится всё-таки разъяснить: он говорил "я читал" лишь потому, что не хотел лишний раз напоминать о своём несчастье, которое и так все видели, он отбрасывал его, хотел быть наравне со всеми. К тому же ведь так было просто короче и удобней, чем каждый раз объяснять: "Вот Лида (так звали его жену) недавно мне прочитала…". И "момент" здесь действительно сугубо технический, во всяком случае уж никак не принципиальный, тем более, если слепой слушает чтеца не по радио, не с эстрады, а когда ему читает жена, которую всегда можно попросить читать медленней, или внятней, или повторить уже прочитанное, или сделать перерыв, наконец, тут можно и поделиться впечатлением, что иногда просто необходимо. Так что, да, "момент технический", и только.

Но больше всего Асадов огорчает Ваншенкина, как и помянутых выше "двух сыновей гармонии", своими "полумиллионными тиражами" и многомиллионными поклонниками: "Это были персонально его поклонники. Но сколько!.. Лавина признания катилась, как селевой поток, от которого нет спасения". Вот оно что! Оказывается, популярность Асадова еще и грозила гибелью Ваншенкину.

Однако, где эти "полумиллионные" тиражи? Вот, например, избранное (1975) — тираж 75 тысяч, двухтомник (1981) — 50 тысяч, однотомник (1983) — 75 тысяч, трехтомник (1987) — 80 тысяч… Обычные для советского времени тиражи книг известных поэтов. И что, эти тиражи не расходились, захламляли склады? А вот книжечка "Весна", тираж действительно огромный — 150 тысяч, но эта книга Асадова почему-то вышла под псевдонимом Ваншенкин. Так что, чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль назвать хотя бы одну его книгу, вышедшую полумиллионным тиражом.

…Ну, вот тебя печатает напропалую престижная "Литературка" и вот посмотрим, до чего ты допечатался там?

Скользя, шепнула мне змея:

"У каждого судьба своя…"

Но я-то знал, что так нельзя

Жить, извиваясь и скользя.

Тебя по твоей безупречности печатали всюду — от "Правды" до "Нового мира", а меня не печатали ни там, ни здесь, и мне как раньше, так и теперь трудно назвать газету или журнал, которые упорно не отвергали бы моих писаний. Но об этом в другой раз.

Ты славил во всё горло радости советской жизни, а теперь, изобразив эту жизнь в виде поезда, вон что сочинил: