Пороховой теме, "катакомбным страстям", или, по слову Твардовского о Бунине, "эротическим мечтаниям старости" поэт уделяет много сил и достигает здесь отменной выразительности. Например:

Твоё немыслимое тело,

Оно фактически (!) моё…

Фактически! А юридически? А по паспорту? Увы, по паспорту тело совсем, совсем чужое.

Но как сказано! — "фактически мое".

Пушкин явно упустил возможность. А ведь мог бы:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолётное виденье,

Фактически — как гений красоты.

Или вот после некоторой разлуки с возлюбленной герой то ли с ужасом, то ли с радостью обнаруживает:

Она вкусила тщательной науки,

Пройдя чрез чьи-то опытные руки…

Сам-то, увы, видно, слаб в этой науке.

А еще и так:

Она то ахала, то охала,

А он ласкал вокруг да около…

Ну, эти, видно, оба прошли "тщательную науку".

Иногда в своих эротических мечтаниях Ваншенкин отталкивается именно от Бунина. Так, в упомянутом стихотворении "Спящая" он пишет:

Она спала на животе

Средь(!) нагревавшейся веранды.

И что? А ничего. Спала на животе, а веранда "нагревалась", и только. Но это же скучно, никакого развития темы. И Ваншенкин обращается к Бунину, находит у него прекрасное стихотворение:

Я к ней вошел в полночный час.

Она спала — луна сияла

В её окно, — и одеяла

Святился спущенный атлас.

Она лежала на спине,

Нагие раз

двоивши груди, —

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь её во сне.

Боттичелли!.. Ваншенкин смекнул: э, вот как у классика-то! И, взяв строку "Она лежала на спине" эпиграфом, двинул тему вперед и выше:

Она еще (!) лежала на спине,

Обняв его руками и ногами…

Отменно! Классик превзойдён. Остаётся только добавить, что Бунину, когда он написал приведенный шедевр, было 29 лет, а Ваншенкину — 80. А еще вспоминается, что когда дети у Шолохова подросли и потянулись, естественно, к его книгам, он был в большом смущении: ведь в них немало эротических эпизодов. Действительно, и это написал их родной отец, а тут и мама… Ваншенкину такое смущение, должно быть, неведомо, и его дети да внуки не в книгах даже, а в популярной газете читают:

Приходила, будто вновь

Отрабатывала барщину,

Но при этом про любовь

Лепетала тарабарщину.

Да что ж её заставляло, если это как барщина, то есть изнехотя, как из-под палки? За деньги, что ли? А что заставляло его принимать лицемерную рабыню? Он же явно презирает её со всей любовной тарабарщиной. Разумеет ли автор, что написал картину холодного безлюбого блуда? А дети читают…

Или:

Обожавшая дотемна

Шлепать после дождя по лужам;

Утверждавшая, что она

Изменяла мне только с мужем.

Да причём здесь любовь к лужам, если в стихотворении, написанном от первого лица, автор бестактно вывел для обозрения бесцеремонную, циничную дуреху. А внуки читают…

У меня порой складывается впечатление, что Ваншенкин не всегда отдаёт себе отчёт в том, что пишет. Это подтверждается не только приведенными выше стихами, но и явными странностями языка его стихов в "Литературке".

…Некоторые стихотворения просто в целом непонятны. Таково, например, "Арбатское":

Толя, Булат и Юра —

Целый мемориал…

Это автор сам поясняет в примечании: речь идёт об умерших друзьях — о А.Рыбакове, Б.Окуджаве, Ю.Казакове. Но читаем дальше:

Смотрит Управа хмуро,

Будто Арбат ей мал…

Причём здесь Управа? На кого. На что она смотрит хмуро? Почему ей будто бы мал Арбат и какое это имеет отношение к умершим друзьям автора?

Пасынки Моссовета! —

Каждый судьбой храним,

Будто бы сроду вето

Не применялось к ним.

Как это "храним", коли все они умерли? И почему пасынки? Квартиры или места на кладбище Моссовет не давал, что ли? Да были у них у всех квартиры и неплохие, и похоронены как полагается. А какое "вето" к ним "применялось"? — кем? когда? по какому поводу? Рыбаков, допустим, безо всякого "вето" укатил в Америку, там и умер, а похоронили в Москве. Окуджава и умер в Париже, и ему, пасынку Моссовета, уже памятник вознесли. Допустим, Менделееву или маршалу Рокоссовскому нет памятника в столице, а Окуджаве есть. Пасынок!

Кончается так:

Цвет городского поля.

Слова и жизни сплав…