Впрочем, призыв И.Тюленева "упасть на колени" перед поэтом, сославшим в ад библейского Иакова, Данте и Гоголя, Тютчева и Солженицына, тоже не слишком воодушевляет. Да и самооценка Юрия Кузнецова, комментирующего "Сошествие в ад", настораживает: "Мощь поэмы чувствуется бессознательно (…) У нынешних критиков нет соответствующего культурного инструментария, чтобы работать над моей поэмой". "Он пошел на божественный риск", — сказал С.Куняев. Этот риск нет смысла осуждать или прославлять. Но о его причинах и последствиях стоит задуматься.

Зачем Юрию Кузнецову Христос — не лично, для души, ищущей спасения, а в мире собственных поэм? Кузнецовское обращение к Евангелию и Апокалипсису — литература, но и литературное обращение к Христу может быть поиском и утверждением "абсолютного центра", стержня нравственного мира, основополагающего мифа, способного объяснить трагический ход истории. Позиция евангелиста, рассказывающего о Богочеловеке, дает возможность подняться над относительностью литературы, над ограниченностью сегодняшнего воздействия художественного текста. Поэт в этом случае становится чем-то большим, чем поэт. Здесь можно найти гордыню, в которой часто упрекают Кузнецова (например, Н.Переяслов), можно и увидеть желание послужить истине (так считают В.Кожинов, В.Личутин).

Сюжеты жизни Христа и его сошествия в ад изначально трагичны и даже пессимистичны по отношению к истории и культуре, но они придают всему происходящему безусловный смысл. Христос будет распят, но впереди — воскресение. Ад забит грешниками, заслужившими наказание, но если существует метафизический "низ", то должен быть и метафизический "верх" — рай, принимающий достойных. Новозаветная история, немыслимая без образа смертных мук, уступающих место радости новой жизни (вспомним, чем завершается "Откровение" и Библия в целом), помогает понять и оправдать катящуюся под откос жизнь современного мира. В апокалипсисе Кузнецова есть преодоление пессимизма: пусть история приближается к катастрофе, пусть оскудение добра идет страшными темпами, так было и в момент земной жизни Христа. И это было предсказано Иисусом Христом о грядущих временах, когда "во многих охладеет любовь". Не будем забывать, что изображение ада — обратная сторона священной надежды на справедливость. Воскресение Христа, Апокалипсис с разными последствиями для грешных и праведных превращают победу враждебных поэту сил в их метафизическое поражение, лишь временно скрытое от всеобщего обозрения. Нельзя забывать о том, когда написаны поэмы Кузнецова — на рубеже тысячелетий, в очень тяжелое для России время.

Юрий Кузнецов в своих последних апокрифах стремится быть средневековым поэтом, эпическим художником, твердо знающим, где добро и где зло. Апостасия — не слух о будущих отступлениях от веры, а реальность сегодняшнего дня. У Кузнецова все виновные попадают в ад, запечатываются в собственном имидже, гибнут в гротескном осмеянии. Запад в лице своих стратегов — Гегеля и Канта, Шекспира и Гете, Ницше и Фрейда — давно уже в аду. Там же пребывает "темная Россия", отступившая от своего православного креста. Сторонникам либерального глобализма интересны Курбский и Лев Толстой, Белинский, Герцен и Сахаров. Кузнецов помещает эти имена под землю, отвечая на победу их идей ссылкой в адские пределы. Мрачные идеи, сейчас побеждающие в реальности, в кузнецовском мире обречены на поражение. В современной России "Великая война" кажется проигранной. Но в "Пути Христа" и в "Сошествии в ад" о поражении не может быть и речи, потому что жив Бог.

Есть у нас и еще одно предположение. "Олимпийское одиночество" (В.Бондаренко) Кузнецова — бремя поэта, его судьба в мире, где союзничество — компромисс, а дружба — исключение из правил. Но в этой позиции есть и утешающее подтверждение правильности избранного пути. За последние три года многие высказали свое негативное отношение по поводу молчания СМИ о кончине Кузнецова. Сам поэт вряд ли бы удивился такой реакции, увидев в ней постоянство и твердость завоеванной в литературе позиции. Да и суровые слова о "Пути Христа" и "Сошествии в ад", обвинения в кощунстве или ереси могли быть осмыслены как необходимое, предусмотренное величием темы поругание за реального, а не только поэтического Иисуса. "Путь Христа" автор называл своей "словесной иконой". "Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили религиозные догматики", — говорил Кузнецов, прекрасно понимая, какую бурю негодования могут вызвать эти и подобные им комментарии.

Парадоксов в последних поэмах Юрия Кузнецова много. Их не нужно бояться. Так и должно быть в настоящей литературе, которая дорожит своей свободой. Образы простоты, тишины, осмысленного молчания появляются на первых страницах "Пути Христа" и остаются содержанием христианского идеала в сюжете обеих поэм.

За многословие и пустословие принимают наказания герои созданного Кузнецовым ада. Но сам стиль поэм чрезвычайно шумный, с постоянным уплотнением метафоры до особой телесности. "Мертвое яблоко" имеет голос; "черная зависть" способна гулять "в чем мать родила"; вселенская ось "скрипит", а пещеры "завывают"; солнце плавает, "как жертва в священной крови"; "в плоть наизнанку душа на земле одевается"; слава о юном Иисусе кричит, "как павлин поутру"; желание видеть Спасителя трясет людей, "как дикую грушу"; даже свадьба шумит, "как битва в святых облаках"; голос народа урчит, "как дельфийский оракул"; в момент смерти Иисуса на кресте "ангела смерти стошнило святыми горами". Эти тяжеловесные образы — необарокко, но, конечно, они не делают Кузнецова антихристианским поэтом.

Еще один парадокс — отношение Юрия Кузнецова к литературе. "Поэт всегда прав — эту истину я знал давно", — говорил он, обосновывая получение героем пощечины от Марии Магдалины: "Вводить в жизнь Христа любовную линию — безумие для богослова, но не для поэта". Литература мельчает, становится бульварным чтивом или холодным экспериментаторством. Юрий Кузнецов пишет поэмы, которые сразу ставят вопрос о религиозном служении литературы. Создается впечатление, что автор "Пути Христа", хорошо знающий, в каких опасных играх теперь участвует словесность, ставит перед собой вполне конкретную задачу: заставить читателя встать перед "литературой", услышать ее проповедь, признать серьезность поэтического евангелия и основательность распределения знаменитых грешников по разным участкам преисподней. Без всякой иронии и художественной условности Кузнецов заявляет о праве поэта судить и объявлять приговор, который явно не умещается в пределах искусства. "Я был предельно осторожен и старался быть объективным в отборе того или иного "кандидата" в ад. Для меня важно было знать, как они относились к Сыну Божьему. (…) И попали они у меня в ад за прегрешения перед Богом. Тютчев — за пантеизм и прелюбодеяние, Гоголь — за чертовщину (…) Конечно, Шекспир весьма велик, но не выше Голгофы. И было что-то в нем от публичной девки…"

Литературу, которой был верен всю жизнь, Кузнецов определяет в ад. Там Данте, Эразм Роттердамский, Гете, Шекспир, Свифт, Вольтер, Руссо, Сад, Гоголь, Белинский, Герцен, Тютчев, Толстой, Булгаков, Солженицын. Там Гутенберг, научивший мир печатать книги, тиражировать ложь и ересь. Напрашивается вопрос, который озвучил Владимир Бондаренко: "Видишь ли ты себя самого в аду?" "Еще как!", — ответил поэт. Не прочь отправить туда Кузнецова и некоторые критики, например, В.Хатюшин, возмущенный (и справедливо) судьбой Гоголя: "За такие вещи современному "художнику" уж точно ада не миновать (…) Если Данте у него — в аду, то где же в недалеком будущем быть и нашему адоизобретателю". Невеселая получается история: возвышая литературу как ничем не ограниченную свободу художественного высказывания, Юрий Кузнецов отправляет в ад других "свободных" творцов. Осуждая многих за гордыню и духовное отступничество, сам оказывается под подозрением в кощунстве, ереси, модернистской или постмодернистской игре. Те, кого В.Бондаренко называет "нашими православными рапповцами", готовы отправить поэта в ад. Сам Кузнецов, в принципе, с ними согласен. Ад стремительно разрастается до целостного мироздания: здесь Чубайс, Ельцин, но есть и Солженицын, тут Ленин и Корнилов. Здесь Гоголь, мучительно желавший служить Богу своими произведениями. Здесь же Вольтер, в Бога не веровавший. Читатель видит, что при желании Кузнецов мог сделать ад беспредельным и всеохватным. Не общий итог судьбы отправляет в ад Гоголя, Тютчева или Солженицына, а один из мотивов жизненного пути, позволяющий поэту вынести свой приговор. Если идея и образ ада есть испытание человека на милосердие, на способность любви к тем, кто любви и не заслуживает, то, наверное, автор "Сошествия" этого испытания не выдерживает. Пространство этой поэмы напоминает какое-то шумное кладбище всей мировой культуры. Путешествуя по нему, читатель знакомится с "надгробными надписями", выполненными в саркастическом жанре уничтожающей эпитафии.