Флэк поднял очки на один уровень с бровями и спросил:

- Дурные вести?

Гослинг сел и вытер мгновенно вспотевший лоб платком, которым он вытирался после нюхательного табаку, заметил свою ошибку и небрежно бросил платок на конторку. Такое нарушение его неизменных привычек произвело даже более сильное впечатление на Флэка, чем его выпученные глаза и трясущиеся пальцы. Уж если Гослинг кладет на показ свой грязный носовой платок, это не предвещает ничего доброго.

- Господи помилуй! Да что такое случилось? Говорите же.

- Беда, Флэк, - слабо простонал Гослинг. - В Шотландии. Наш мистер Стюарт сегодня утром умер в Денди от чумы.

Флэк вскочил с места и схватил телеграмму, краткую, но содержательную: «Стюарт неожиданно скончался 5 пополудни. Опасаюсь чумы. Макфэй».

- Та-та-та. «Опасаюсь». Это, ведь, еще не доказательство. Они там все потеряли головы. Подтянитесь, дружище. - Я отказываюсь этому верить.

Гослинг с трудом перевел дух, заметил свой платок на письменном столе и поспешил убрать его в карман. - Может быть, у него была сердечная болезнь - а, как вы думаете?

- Ну, положим, чтоб у него сердце было больное, об этом я не слыхивал.

Гослинг взял у него телеграмму, снова внимательно перечел ее - и немножко успокоился.

- Да, тут сказано, «опасаюсь». Макфэй не написал бы так, если б он был уверен.

- Однако, вряд ли они решились бы поставить в телеграмму слово «чума», если б они не были уверены, - возразил Флэк.

Гослинг так взволновался, что вынужден был выйти и завернуть в соседний кабачок подкрепиться, - чего он не сделал со дня рождения своей старшей дочери.

Лица хозяев омрачились, когда им сообщили новость из Денди, да и весь Лондон омрачился, прочитав час спустя все подробности в «Вечерних Известиях».

Стюарт, по-видимому, проехал из Берлина прямо в Лондон, через Флешинг и Порт Виктория и таким образом, избег карантина. И не он один. Несмотря - на строгость правил, многие британские подданные переезжали границу, Не заглядывая в карантин: при деньгах устроить это было не так трудно, а Стюарту велено было денег не жалеть.

«Вечерние Известия», хоть и пустили эту новость под огромным хлестким заголовком, все же уверяли, что волноваться нет причины, что в Великобритании с такими эпидемиями справляются лучше, чем на континенте: что это - единственный случай; чума с первой минуты была распознана, (за пять часов до смерти), тело сожжено и в доме произведена самая тщательная и дорогая дезинфекция - изъят из употребления даже спальный вагон, в котором Стюарт ехал из Лондона в Денди, и также сожжен.

Лондон все еще смотрел угрюмо, но уже склонен был поздравить себя с превосходством британских методов борьбы с болезнями. «И все-таки чумы не будет в Англии, - твердили представители огромного семейства Гослингов. - Вот увидите, что не будет».

Но, часов двенадцать спустя, Англия уже; жалела, что правительство осталось в меньшинстве. Премьер, подавленный своей неудачей, немедленно подал в отставку и объявил, что не станет выставлять свою кандидатуру даже в качестве просто депутата. Его противник, Брамптон, был вызван во дворец и ему поручено было сформировать новое министерство. Общие выборы, при данных обстоятельствах, признаны были нежелательными и несвоевременными.

Мистер Стюарт умер под утро в пятницу, а уже на следующий день в субботу, 14 апреля, началась паника.

День начался сравнительно спокойно. В пределах Великобритании новых заболеваний не было отмечено, но между Лондоном и Россией, Прагой, Веной, Будапештом и другими континентальными центрами телеграфное сообщение было прервано. В Германии положение было отчаянное; повсеместно вспыхивали восстания и бунты. Многие города были объявлены на военном положении. Кое-где стреляли в разгулявшуюся чернь. В делах царил застой, а чума распространялась с быстротой степного пожара. Накануне в Реймсе заболело триста человек и более пятидесяти в Париже…

В Сити многие конторы в этот день не открывались, а в банках наблюдалось настолько упорное стремление вкладчиков требовать свои вклады обратно, что иные банки, даже очень солидные, рады были закрыться к часу дня.

Паника началась на бирже. И до этого дня все бумаги постепенно падали, но сегодня уже никто не покупал, все только продавали и продавали за бесценок.

Самый воздух, казалось, полон был зловещих предвещаний. И, чем дальше, тем больше, пропитывался мраком и унынием. Мрачные, унылые лица прохожих представляли странный контраст с чудесной погодой, ясным небом и теплым апрельским ветерком.

Мужчины и женщины бесцельно бродили по улицам, в ожидании вестей, которые они боялись услыхать. Театры опустели. Тяжелые предчувствия так угнетали, что многие женщины потом уверяли, будто небо в этот день низко нависло над городом, между тем, как в действительности день был чудесный.

Гром грянул после трех часов. Первая телеграмма гласила: «Еще два случая заболевания чумою в Денди и один в Эдинбурге». Одного этого достаточно было, чтобы показать, что все принятые меры предосторожности оказались тщетными, а через час пришло известие еще о двух заболеваниях. К шести часам заболело еще восемь человек в Денди, трое в Эдинбурге и один в Ньюкэстле.

Новая чума пробралась в Англию. И вот тут-то началась паника.

Гэрней, выйдя в эту субботу из конторы, решил не поддаваться общему унынию и пошел завтракать в Гаймаркет, подбодрить себя хорошим белым вином в знакомом ресторане.

- Что это нынче все как захандрили, Эрнст? - обратился он к лакею с напускной развязностью. - И у вас тоже похоронный вид.

Эрнст, менее учтивый, чем обыкновенно, пожал плечами. - Еще бы не захандрить! Есть от чего.

- Вы что - плохие вести получили из Германии?

- Ach Gott! s'ist bald Keiner mehr da[2], - пробормотал Эрнст и вдруг заплакал, утирая глаза салфеткой.

- Я очень извиняюсь, - пролепетал сконфуженный Гэрней и поспешил укрыться за вечернюю газету. Но и газета не развеселила его. В ресторане народу было мало, и все удрученные, неразговорчивые. Гэрней, не докончив завтрака, закурил папироску, бросил на стол четыре шиллинга и поспешил на воздух.

Он не взглянул на небо, сворачивая на Флит-стрит, и никто в Лондоне в этот день не глядел на небо. Все шли сгорбленные, понурив голову, уставившись в землю, словно невидимое бремя пригибало всех к земле.

На Флит-стрит было людно; возле окон редакций толпился народ, но вместо оживления, царящего во время выборов, всюду чувствовалось сдержанное раздражение,.временами прорывавшееся наружу вспышками беспричинного гнева.

Гэрней, сам едва сдерживавшийся, ни с того, ни с сего обозлился на кучера автобуса, крикнувшего ему, чтобы он посторонился, как будто лучше было бы быть раздавленным, чем перенести окрик. Грохот этих проклятых автобусов был прямо-таки нестерпим, точно так же, как и топот ног по тротуару и глухой говор унылых тихих голосов. И что, в самом деле, не могут эти люди идти молча!

Шарахнувшись в сторону от автобуса, Гэрней кого-то толкнул на тротуаре, и тот обидно выругался. Гэрней ответил тем же и только после того разглядел, что перед ним знакомый. Оба на миг сконфузились. Потом Гэрней спросил: - Какие новости?

Знакомый, журналист, покачал головой. - Я как раз иду обратно в редакцию. Десять минут назад ничего не было.

- Какой ужас, не правда ли?

Журналист пожал плечами и пошёл дальше.

А Гэрнея стиснули в толпе, хлынувшей к окну «Дэли Кроникль», на котором молодой человек с очень бледным лицом только что наклеил бумажку с несколькими строками, написанными на машине.

Толпа напирала на окно; задним ничего не было видно, и они рвались вперед, толкая передних. Слышались возгласы: «В чем дело?… Я не вижу… Что там такое написано?… Читайте громко». Передние слегка расступились, и задние могли прочесть: «Еще два заболевания в Денди, и одно в Эдинбурге».