Разумеется, их ровесникам всё это давало повод к бесконечным остротам. Например, в обеденный перерыв сотрудники журнала "Литературная учёба" и их бородатые приятели (это, например, могли быть и Михаил Попов, и Вячеслав Артёмов, и Пётр Паламарчук, и Юрий Доброскокин, и прочие, тогда ещё только оперяющиеся прозаики да поэты) усаживались за столик в буфете, разливали по стаканам из-под компота особо приманчивую в такой компании водку, подзывали Шевцова, с их точки зрения слишком уж постно обедающего с супругой, подзывали якобы лишь для того, чтобы сообщить нечто важное, и, найдя ему дислокацию, при которой для Надечки он мог стать невидимым, предлагали: "Выпей же хоть полтинничек!" Он с жадным ощущением их тайного праздника свою долю водки выпивал, и позволял себе еще услышать, как, допустим, Паламарчук вдруг вопрошал: "А кто скажет, что такое спаренные редакции?" И все дружно поднимали компотные стаканы, чтобы выпить теперь уже за "Молодую гвардию" и "Юный художник", в которых трудились Шевцовы. Сам Шевцов своей вполне мирной улыбкой всем показывал, что шутку он оценил, что он такой же обыкновенный человек, как и все его товарищи.

А коллеги старшего возраста глядели на безупречно влюблённую супружескую пару с тем нежным восторгом, в котором таилась также и давно задереве- невшая грусть по поводу не совсем идеальных итогов собственных семейных взаимоотношений (а разве бывают эти итоги идеальными).

Скоро из Шевцова (если верить статье авторитетнейшего критика Вадима Кожинова, опубликованной в журнале "Литературная учёба") стал получаться довольно-таки редкий поэт. Так что писательский Союз стал приглашать его даже на выездные литературные мероприятия. И на сером бетоне московских перронов жена с ним прощалась, словно бы навеки, а он, одинаково страдая и от разлуки с ней, и от завидно беспечного вида других, свободных от жен, писателей, в конечном итоге все же ощущал себя предателем. Кончилось тем, что ему, как это позволялось лишь нуждающимся в особой опеке инвалидам, писательское начальство разрешило брать с собой и жену. И ехали они на восток или на запад, на север или на юг необъятной державы, опять-таки, крепко держась за руки, цепко храня свою нескончаемую ласку друг к другу.

Но следует мне напомнить ещё и о том, как Надежда Викторовна в поезде или в гостинице, или даже на обкомовском ужине в честь столичных именитых гостей умела по общей настоятельной просьбе вдруг запеть хоть и тоненьким, но более чем чувствительным голоском "То не ветер ветку клонит…" и что-то в этом роде, или даже самую нашу любимую – "Лунной тропою…" И всё восхищённо глядели на неё, на "нашу ж Надечку!" Да и сам Шевцов, всегда привет- ливый, всегда участливый, вносил в наши пёстрые компании атмосферу особой душевности и доверительности. Одним словом, мы только радовались, когда выпадало нам провести в поездке сколько-то дней с удивительнейшей четой Шевцовых.

И если у древних греков век за веком звучали Гомеровы гекзаметры о взятии Трои, то в наших писательских кругах год за годом пересказывалась исто- рия о том, как Надежда Викторовна, будучи на девятом месяце беременности (это, если я не ошибаюсь, Шевцовы ожидали своего пока ещё первого ребёночка), примчалась на электричке в Рязань только потому, что либо нехороший сон ей приснился, либо вдруг вот так она по мужу соскучилась. Мобильных телефонов в ту пору не было. И, сойдя с электрички, Надежда Викторовна вынуждена была понять, что Рязань большая, и как здесь найти мужа – неизвестно. Слава Богу, не только на редкость жалостливая, но и, к тому же, весьма расторопная дежурная по вокзалу, к которой Надежда Викторовна обратилась за помощью, быстро добыла по справочной службе номер телефона местного отделения Союза писа- телей, быстро выяснила, что московские гости "уже с выступлениями покончили" и выехали в сторону вокзала, и что их поезд в Москву отправляется чуть ли не через полчаса. Вмиг посуровев, дежурная вызвала носильщика – не менее ответственного, чем сама, но молчаливого, многое, наверно, в жизни повидавшего. Несмотря на полуобморочные протесты уже смертельно уставшей от волнений Надежды Викторовны, была она усажена на его просторную каталку и привезена на нужную платформу ("А то родит ещё, а мне тут бегай!" – приказала носильщику дежурная). И когда Вячеслав Вячеславович в распахнутом плаще, со сбившимся набок галстуком и в компании поэтов, успевших выпить на дорожку, появился на платформе, то сразу же увидел он бегущую ему навстречу жену. Правою рукою она придерживала изрядно колышущийся живот, левою же размахивала для пущей своей остойчивости. "Т-т-ты что тут делаешь?!" – сквозь невольные рыдания возопил он. "Сама не знаю…" – вышептала она со свойственной лишь ей чистосердечной горячностью.

"Так я свободен или не свободен?" – сам у себя, только для порядка, спросил оставшийся наедине с каталкой носильщик, поскольку дежурная велела ему сторожить беременную женщину аж до отхода поезда. Но пока столь чудные москвичи – полупьяный поэт в компании пошатывающихся бородачей и его, уже на сносях, жена – не уселись в вагон, с места носильщик не стронулся, пытался он хотя бы по косвенным признакам понять, какая житейская драма тут вдруг разыгралась у него на глазах. Потому что никогда бы не поверил он, что всё это сотворилось не от большого горя и не от крайней нужды, а от одной только силы чувств.

Где-то на десятом году семейной жизни вдруг вспомнилась Вячеславу Вячеславовичу его ещё детская страсть к рыбалке. И купил он спиннинги для тяжёлых и лёгких блёсен, купил он закидушки на леща, познакомился на Птичьем рынке с чудо-мастером, который по его заказу вытачивал из латуни и нержавейки такие чудеса, о которых в швециях и норвегиях даже уважающие себя рыбаки мечтать до сих пор не могут. Надежда Викторовна тут же к этому арсеналу прикупила мужу широкополую соломенную шляпу, импортный, со множеством карманов, ветровик и даже где-то добыла ему маленькую и очень уж изящную фляжку, а затем, при полной тыловой поддержке матери, охотно ездила с ним и в устье Волги, и в Архангельскую область, и на Валдай, и по ближним подмосковным водоёмам. Сама вроде бы тоже научилась забрасывать спиннинг, но все же её собственная рыбацкая удаль была, как об этом быстро догадался муж, вовсе и не удалью, а лишь готовностью быть вместе с ним всегда, везде и во что бы то ни стало.

И, жалея её, на рыбалку он стал выезжать через раз.

А на своё сорокалетие Вячеслав Вячеславович вдруг получил от жены в подарок ружьё.

То есть за неделю до этого события они просто гуляли по Москве, по любимым старым улочкам, наслаждались спокойным и тихим, для них самих незаметным, движением своего счастья и, как из лодки, глядели из своего счастья по сторонам. И вдруг Шевцов увидел охотничий магазин. И, смущаясь своего внезапного азарта, предложил зайти туда, чтобы поглазеть на витрины. А Надежда Викторовна, привыкнув находить что-то крайне интересное во всём, что вызывало столь живое любопытство у мужа, вслед за ним сама стала впиваться глазами в ружья, в патроны, в свирепейшие ножи. Когда же Шевцов к одной очень ладненькой тульской двустволочке прикипел особо и даже повертел её в руках, то Надежда Викторовна от восторга перестала дышать. И в день его сорокалетия, не сумев дотерпеть до того часа, когда соберутся гости, именно это ружьё она ему торжественнейше вручила. А глядя, как раскрасневшийся от волнения муж дрожащими руками пытается вытащить ружьё из чехла, от счастья чуть не умерла. И когда он затем почти каждый день своё ружьё доставал, поглаживал, прижимался щекою к прохладной деке, прицеливался, она словно бы и сама ощущала тот остро колющий холодок, который вдруг прояснялся в его груди.