Лежит в больнице,

Вцепившись в спинку кровати,

А возможности новые манят

Новые поколения.

На растяжке женщина в шестьдесят

Выглядит жалко,

И никто не желает сидеть

В ее палате.

Слишком уныло!

Этому миру нужны только сильные,

Красивые и молодые.

Знаменитая в прошлом актриса,

Позабытая всеми, лежит в больнице.

Интересно,

Что она думает

Бесконечно ползущими

Часами

И днями

О бывших любовниках,

О бывших фанатах,

О юности, бесследно ушедшей?

Мне и впрямь любопытно -

Что ж она думает?

Может, она обрела свое настоящее «я»?

Может быть, мудрости высшей достигла -

Но не слишком ли поздно?

И если мудрость приходит, увы, слишком поздно,

Лучше ли это,

Чем если б она не пришла

Вообще никогда?

Cleopatra Now

По ночам размышляю о навеки ушедших

Годах, о навеки утраченных женщинах.

Я б не печалился ни об утраченных женщинах,

Ни об ушедших годах,

Если бы все мы могли хоть немного пожить в мире -

Год, месяц, хотя бы неделю…

Не «мир во всем мире» – мне бы хватило малости,

Жалкого личного мира.

Понежиться в нем, как в теплой воде зеленой -

Хотя бы немножко, хоть час провести в мире,

Ночью, ночью, в которой я бы мог размышлять

Об ушедших годах и утраченных женщинах, -

Этой долгой, темной и одинокой

Ночью.

Please

Критики будут рядом

Всегда.

Чем твой успех больше,

Тем сильнее

И злее

Критиковать тебя станут -

Особенно те,

Кто отчаянно жаждет

Успеха,

Подобного твоему.

Но надо всегда помнить -

Какой бы критика ни была,

Надо стараться оттачивать,

Сколь возможно,

Свое мастерство.

Мне кажется – критиков бесит

Сильнее всего,

Если успех пришел

К человеку

Из ниоткуда -

А не из тесного круга

Ждущих

Критического признания.

В центре картины -

Критики и авторы-неудачники.

Чем больший успех приносит тебе

Природная сила

Таланта,

Тем изощренней

Становятся их усилья -

Интриги их,

Подлости их,

Злобные их

Сожаленья -

Дескать,

Ты изначально

Был не так чтоб особо хорош,

А уж теперь,

Без сомненья,

Стал еще хуже.

Критики будут

Всегда рядом,

А если они вдруг замолкнут -

Можешь быть твердо уверен:

Твой краткий жизненный путь на этой земле

Окончен.

The Barometer

Я смотрел на него и думал:

Вот нелепые уши и идиотский рот,

И неправильные глаза,

И ужасные туфли,

И звук голоса слух оскорбляет.

Кажется, даже рубаха свисает с его плеч

С большим отвращеньем,

А жует он – точь-в-точь как пес,

А на его кадык и взглянуть-то противно!

И почему говорит он только на две темы -

О деньгах и работе?

И почему, принимая душ,

Он так злобно плещется в ванной?

И за что он меня ненавидит?

И за что я его ненавижу?

Почему мы стали врагами?

Почему он выглядит глупо?

Как избавиться от него?

«НА ЧТО, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ,

ТЫ УСТАВИЛСЯ?! – он орет. -

УБИРАЙСЯ В СВОЮ КОМНАТУ!

Я ПОЗЖЕ С ТОБОЙ РАЗБЕРУСЬ!»

«Валяй разбирайся».

«ЧТО-О?!»

«Валяй разбирайся».

«ТЫ НЕ СМЕЕШЬ

ТАК ГОВОРИТЬ СО МНОЙ!

УБИРАЙСЯ К СЕБЕ В КОМНАТУ!»

В комнате было прекрасно.

Там я его не видел,

Не слышал его криков.

Я смотрел на комод -

И комод был прекрасен,

Я смотрел на ковер -

И он был прекрасен тоже.

Я сидел на стуле и ждал.

Проходили часы…

Стемнело.

Теперь он,

Должно быть,

В гостиной.

Слушает радио.

Рывком отворив раму,

Я выпрыгнул из окна

И пошел

Сквозь прохладную ночь.

Мне было пятнадцать.

Я искал

Чего-то, чего угодно.

Чего-то, чего не было рядом.

Enemy of the King, 1935

Небритый, с нечищеными зубами, я обливался потом

В своих единственных шортах и майке,

Прожженной пеплом от сигарет,

Но был уверен, что я – талантливей Фолкнера или

Фицджералда,

Талантливей даже, чем мой любимый Тургенев.

Нет, конечно, не так талантлив, как Селин и Ли Бо,

Но, блин, я верил в себя, я знал – во мне больше огня,

Чем в трех десятках обычных смертных.

И я на машинке печатал, и жил с женщинами,

От которых бы вы отшатнулись.

Я возвращал любовь в потухшие их глаза,

И белые мыши спали у нас под кроватью.

Я голодал, голодал, печатал и снова печатал -

И мне это нравилось.

Я пальцами вытаскивал изо рта

Сгнившие зубы -

И только смеялся.

Стоило мне отправить куда-нибудь свой рассказ -

Он возвращался с отказом, но мне

Было так здорово, словно я сводом небесным владел.

Я слушал неистовую классическую музыку прошлых веков,

Я сострадал композиторам,

Много страдавшим -

Моцарту, Верди и прочим…

Когда становилось совсем паршиво,

Я вспоминал Ван Гога, ухо его,

А иногда -

Даже его ружье,

Я взбадривал себя как умел – и, Господи, до чего же

Я был тощим!

Но все равно – в бессонные ночи

Я рассказывал дамам своим,

Как однажды известным писателем стану,

А все они, как одна, шипели:

«Черт побери, ты что -

Снова ОБ ЭТОМ?!»

Я: «А видела ты, как тогда в переулке

Я двинул тому парню?»

Они (снова все, как одна): «А писательство

Здесь при чем?»

Я: «Не знаю…»

Конечно, было немало ночей без слов,

И немало ночей одиноких – что тоже было отлично,

А хуже всего были ночи бездомные – скверно,

Потому что писателю нужен адрес,

Чтоб получать

Бесконечные эти отказы.

Но дамы мои (благослови их Бог)

Говорили: «Конечно, ты псих,

Но псих симпатичный».

Быть нищим писателем -

Это

Большой мазохистский Кайф!

Nights of Vanilla Mice

Зубастый, с огромным носом,

Он набросился на меня

Прямо посреди ночи.

Я от ужаса замер в постели -

А он с рычаньем

Все ниже слетал с потолка.

В последний момент

Я все же успел откатиться.

Он приземлился точно

Между мной и белой

Моей кошкой.

Кошка вскочила,

Прыгнула до потолка,

Отрикошетила вниз, снова в кровать,

Подскочила,

Выпрыгнула в окно – и приземлилась

Двумя этажами ниже,

Точно в джакузи.

Я поднялся, взглянул, как она подплывает к краю,

Выбирается.

Сидит в лунном свете,

Сердито вылизывается.

«Что ты там делаешь?» -

Голос моей жены.

«Да в туалет собираюсь», -

Я отвечаю.

Сходил в туалет,

Вернулся,

Забрался

Под одеяло.

«Не вздумай храпеть», – сказала жена.

Я стал наблюдать за точкой на потолке,

Откуда явилось

Мое виденье.

Пронаблюдал два часа

И снова заснул.

Мне снилось,

Что я нагишом

Веду паровоз старомодный

Через

Огромный торговый центр,

Улыбаюсь,

Людям машу,

Но, похоже, никто меня

Не замечает.

Lark in the Dark