Из ящика стола Игнатьев порывисто извлек книгу в кирпичного цвета обложке.
- Это литературоведческий труд, в нем есть запись одного воспоминания Станиславского о Чехове. Слушай! "Однажды ко мне в уборную зашел один близкий мне человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в Обществе немножко беспутным. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него и сидел с серьезным лицом молча, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда господин ушел, Антон Павлович в течение вечера неоднократно подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина. Когда я стал спрашивать о причине такого внимания к нему, Антон Павлович мне сказал:
- Послушайте, он же самоубийца.
Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился".
Игнатьев с шумом захлопнул книгу.
- Вот так-то! Теперь о нашей технике. Компьютер можно назвать усилителем интеллекта. Всех его свойств, начиная с простого счета, кончая... чем угодно. Теперь давай приглядимся к девочке на картине.
Повернув голову к дисплею, Игнатьев тронул какой-то переключатель.
Сначала ничего не произошло. Все так же ровно светился экран, все так же лежали персики перед девочкой, все так же неподвижен был ее взгляд, все так же незыблемо покоились давным-давно уложенные художником светотени. И вдруг эти тени сместились! Дрогнули, как от движения облака за окном. И сразу, точно от набежавшей слезы, заблестели глаза девочки. Она моргнула. Стиснув персик, шевельнулись кончики ее пальцев.
Мне показалось, что табурет подо мной превращается в колышущийся, надутый воздухом шарик. Судорожно глотнув, я дернулся, чтобы сохранить если не физическое, то душевное равновесие.
Губы девочки меж тем дрогнули.
- Неужели еще никто не окаменел, вам позируя? - сказала она с вызовом. - Как странно...
- Кому?! - вскричал я, весь подавшись к дисплею. - Кому она это говорит?!
- Что за вопрос - Серову, конечно! Зафиксируем момент.
Сухо щелкнул переключатель. Девочка так и застыла с полуоткрытым ртом. Ее влажный, слегка умоляющий, одновременно протестующий и чуть смеющийся взгляд был устремлен прямо на меня. То есть, конечно, не на меня - на художника. На человека, которого давно не было в живых. Как, впрочем, и самой девочки...
Но ведь она только что двигалась! Говорила! Жила в пространстве дисплея! Это не имело ничего общего с кино, она реально была здесь и сейчас, и стоило лишь нажать кнопку, чтобы ее самостоятельная жизнь продолжилась!
Вскочив, я отпрянул, не сводя с нее глаз.
- Нет! - вырвалось у меня. - Откуда известно, что этот голос, эти слова - ее?!
Ответ последовал не сразу. Повернутое в профиль лицо Игнатьева казалось застывшим в бестрепетном отблеске дисплея.
- Голос, конечно, синтезирован компьютером, - проговорил он глухо. Как и ее движения, как и сами слова. Ведь там ничего нет, кроме бега электронов... И все же это ее движения, ее слова, ее голос. Мы никогда его не слышали? Верно. Вот также мы никогда не стояли на берегу мезозойского моря и все же знаем его теплоту, соленость, как если бы купались в нем. Между обликом человека и его голосом существует четкая взаимосвязь. Можешь не сомневаться, тут все проверено. Именно так она говорила без малого сто лет назад. Точнее этот миг она и сама не смогла бы вспомнить...
Я почувствовал, как по спине у меня пробежали ледяные мурашки.
- Она смотрит так, словно видит нас, - выдавил я через силу.
- Нет, - покачал головой Игнатьев. - Прошлому вглядеться в будущее не дано. Это мы ее видим.
- Ожившее прошлое...
- Боюсь, даже сейчас ты не представляешь, до какой степени ожившее! Хочешь взглянуть на Серова в этот миг? Услышать его ответ?
- Но его же нет на картине!
- Зато есть снимки, рисунки, воспоминания о нем и семье Мамонтовых, еще цел дом, где это происходило. В компьютер заложены все наши знания о том времени, а жизнь выдающихся людей как раз легче всего смоделировать, ибо о них сохранилось больше всего сведений. Но даже поступки обычных людей, если их хоть раз коснулся луч искусства... Вот гляди!
Игнатьев стремительно обернулся к пульту. Экран мигнул, потух, снова мигнул, озарился сиреневым светом; скользнули неясные тени, сгинули, возникло уже что-то другое, устойчивое, - березы, бредущая меж ними женская фигура. В предвечернем сумраке слабо забелело лицо. Проступило четче; Я ахнул. Та девочка! Нет, уже не та - повзрослевшая...
- Моделирование ее дальнейшей судьбы, - почти не разжимая губ, комментировал Игнатьев. - Компьютер произвольно ищет другой, отчетливый миг ее жизни... Ага! - он торжествующе указал на шкалу. Девяностопроцентная достоверность, а время - одиннадцать месяцев и шесть дней после написания картины! Интересно, интересно, я сам этого еще не видел, посмотрим, что наша девочка делала тогда...
Она ничего не делала. Она замедлила шаг, как будто в изнеможении прислонилась к стволу березы. Сквозь легкое платьице девушку, очевидно, пробрал вечерний холодок - она быстро и зябко повела плечами. Ее лицо было бледно. Или так казалось в сумерках? На этот раз изображение было не совсем четким. Ясно проступали березы, тогда как выражению лица не хватало завершенности. Или оно просто было возбужденным? Что-то в нем менялось ежесекундно. Надежда, нетерпение, страх?
- Что с ней? - спросил я порывистым шепотом. - Где она?
- Откуда я знаю! - тем же шепотом ответил Игнатьев. - В восемнадцатом веке Кювье понял, как можно по одной косточке восстановить облик всего существа, мы же пытаемся, еще только пытаемся... Тихо!
Что-то произошло в Зазеркалье дисплея. Лицо девушки вдруг просияло, она вся подалась вперед - темноволосая, большеротая, счастливо трепещущая. То был безотчетный порыв. Словно опомнившись, она тут же потупила взгляд, небрежно откинулась и, подняв глаза к небу, поспешно натянула на себя маску мечтательного покоя. Впрочем, притворство давалось ей плохо. Я забыл, что смотрю в дисплей! Был темнеющий лес, было запрокинутое к стволу смятенное лицо девушки, была нерушимая тишина летнего вечера, в которой внезапно грянул треск валежника под чьей-то уже близкой поступью...