– Ради Бога, – пробормотал Стрикланд и, вынув кредитную карточку, продиктовал ей номер.

Через несколько часов, когда он уже видел во сне птиц, снизу позвонили и ему пришлось спуститься, чтобы открыть входную дверь.

– Эй, ты не меняешься, – заявила ему Памела. Она повернулась и, подав знак, отпустила такси, на котором приехала. – Позвонил сразу, как только вернулся.

На ней были черный берет, кожаная куртка с меховым воротником и дорогие ковбойские сапоги, расшитые затейливым узором. Берет, в сочетании с большими очками в оправе и кожаным портфелем в руках, придавал ей пристойный вид представительницы мира высокого искусства. В фильме Стрикланда она имела огромный успех благодаря своей необычной внешности, довольно хорошо поставленной речи и непохожести на привычный образ проститутки, сложившийся в кинематографе. «Изнанка жизни» – так он назвал фильм.

Пока они поднимались на лифте, Стрикланд спросил, что у нее нового.

– Я была дома. В Коннектикуте. Наблюдала, как мой отец готовится к смерти.

– Да-а? – не сдержал удивления Стрикланд – И что же он делает?

– Растит цветы, пишет письма в городской кладбищенский комитет.

– Ну надо же, какой молодчина!

– Ну, а ты был в Южной Америке, да? И как там? Все так же танцуют и промышляют кокаином?

– Птицы там великолепные.

Ей понравилась фраза, и она повторила ее.

– «Птицы там великолепные!» Ты витаешь в небесах, Стрикланд. Эй, мне правда неудобно из-за карточки, – добавила она. – Я должна была успокоить Людмилу.

Людмила, русская иммигрантка, владела туристическим бюро, где работала Памела. Бюро для нее было ступенькой наверх. Во времена, когда снимался фильм Стрикланда, ею вертел один отвратительный тип по имени Джуниор, которого все считали недостойным ее.

– Как там Джуниор? – спросил Стрикланд. – Я хочу знать все об этом.

– Правда? Хорошо. – Она засмеялась, радуясь возможности потешиться, и протянула Стрикланду пакетик с двумя унциями слежавшейся в ее портфеле марихуаны. Затем извинилась и прошла в ванную. Он мог представить, как ее пальцы шарят там в его шкафчике с лекарствами. Когда она вернулась, они прошли в кабинет Стрикланда. За его столом находилось огромное круглое окно с фирменным гербом музыкального фабриканта. Такое же окно было и в спальне. Над крышами Клинтона и Челси они могли видеть башни Всемирного торгового центра и даже несколько слабо мерцающих звезд на зимнем небе. Стрикланд закурил сигарету с марихуаной и включил магнитофон.

– Джуниор – конченый тип, – произнесла Памела. Перед магнитофоном ее охватило какое-то дикое возбуждение. – Он – параноик. Ему кажется, что, с тех пор как он снялся в твоем фильме, судьба отвернулась от него. Во всем этом он винит тебя.

– Но это же смешно, – удивился Стрикланд.

– Он часть моего прошлого. Теперь он все время твердит мне: «В тебе нет ни капли благодарности». – Она задержала дыхание на вдохе. – А я и соглашаюсь: «Правильно. К тебе – ни капли». Так что с ним, похоже, все кончено.

– Бедный Джуниор.

– Я слышала, что он курит крэк и подцепил какую-то заразу. То ли сифилис, то ли спид, как говорят его сучки. Во всяком случае, им это не нравится.

– Очень хорошо, Памела.

– Он хуже паршивого ниггера. Ему крышка. – Голос ее взвизгнул, а рука резко рубанула воздух, словно вбивая последний гвоздь в крышку гроба с Джуниором. – Да-а! Он стал кучей дерьма! Наконец-то мы выбрались из-под него! – кричала Памела. И вдруг, выйдя из роли на полуслове, спросила: – Ну как?

Стрикланд аплодировал, беззвучно сводя ладони.

– Чудесно, – одобрил он вполне серьезно. – Жаль, что этого нет в моем фильме.

– Ты, Стрикланд, – по-детски протянула она, – всегда пялишься на меня. Я чувствую это задом.

– Знаешь, что я вижу? – Стрикланд пропустил «зад» мимо ушей. – Я вижу, какие зеленые и холодные у тебя глаза.

– Не говори так. – Она закрыла глаза рукой.

«Как хищная рыба», – подумал он. Работа с ней была опасной, но он держал ситуацию под контролем.

– Как насчет того, чтобы я снял тебя на пленку, Памела?

– Нет, – захныкала она. – Хватит.

– Всего лишь видеокамерой.

– Что это будет? – жалобно спросила она. – Взгляд на проститутку? Нет! Хватит!

– Понимаешь, в чем дело, Памела. Из-за всех этих наркотиков, которыми ты пичкаешь себя без разбора, в голове у тебя невообразимая каша. Я хочу опять снять тебя в фильме, старушка.

Она вновь надула губы.

– Нет.

– Может быть, мне надо запугать тебя? Может быть, мне называть тебя сукой?

Памела стиснула зубы и затрясла головой.

– Может, мне следует сказать: «Погнали, сука!» Заорать на тебя. Может быть, тогда мы сможем работать.

Она отвернулась.

– Связать тебя, что ли? Ты ведь любишь подобные штучки.

Она счастливо, как ребенок, заулыбалась, от страданий не осталось следа. Ему все же удалось развеселить ее.

– Стрикланд! – в ее голосе уже чувствовалась нежность. – Рон, черт тебя побери!

– Ты пойми, я предлагаю тебе картину, которая будет полностью твоей. Мне хочется смешать в фильме все жанры и приемы. И все будет о тебе. Назову фильм «Памела». Не находишь, что это было бы здорово?

– Я не верю.

– Ах! – воскликнул Стрикланд. – Тогда ты глубоко ошибаешься. Потому что я никогда не шучу по поводу своих замыслов.

– Правда?

– Памела, как мне убедить тебя?

– Послушай, Рон, – она вдруг переменила тему. – Мне, правда, жаль, что я взяла с тебя деньги. Ты даже представить не можешь, с какими ужасными людьми мне приходится иметь дело.

– Я никогда не против того, чтобы заплатить за разговор, – заверил ее Стрикланд. – Я не плачу только за секс.

Она поджала губы и состроила скорбную мину.

– Тебе не нравится секс, Рон?

– Ну что ты! – засмеялся Стрикланд. – Секс есть секс.

Она опять отправилась в ванную. Пока она чем-то там занималась, Стрикланд рылся в своих запасах, стараясь найти что-нибудь такое, что могло бы поразить ее воображение. В нижнем ящике шкафа с бумагами ему попалась древняя запись радиобеседы, в которой он принимал участие еще будучи ребенком. Чтобы раздобыть эту вещь, ему пришлось немало попотеть в позапрошлом году. «Жаль до чертиков, но все же запущу», – подумал он и, сдув пыль, поставил бобину на магнитофон.

Памела вышла из ванной с румянцем на лице и повлажневшими губами.

– Мне надо идти, – объявила было она, но тут же навострила ушки. – Эй, что это, Стрикланд?

Они слушали мягкий говор покойной матери Стрикланда, рассказывавшей о том, как она заботится об образовании молодого поколения. В репликах ведущего слышался стародавний сельский акцент и угадывалась давно исчезнувшая манера разговора, со скрытыми интонациями и переходами. Стрикланд услышал свой собственный детский голосок.

Памела слушала, раскрыв рот.

– Что это? – живо спросила она.

– Это надо долго объяснять, – заметил он.

«Я хочу поблагодарить всех здешних л… л… людей за помощь нам», – произнес детский голос Стрикланда.

– Кто это, Рон?

– Это старое радио, Памела. Голос принадлежит мне. Женщина – моя покойная мать.

– Что? – вырвалось у нее.

Он вдруг устал от этой затеи. На самом деле идея была не такой уж блестящей. Только идиот мог предположить в ней подходящую слушательницу. Он остановил запись.

– Она была сделана в старой студии чуть севернее Нью-Амстердама, – устало пояснил он. – Всего в к… к… квартале отсюда. Мы с матерью были нищими и побирались на улицах. Это было «Шоу Макса Льюиса». Люди звонили во время передачи и предлагали нам кто доллар, кто пару.

Она смотрела на него с отвисшей челюстью.

– Что мне еще сказать тебе? Все это происходило, когда тебя еще не было на свете.

– Но это же потрясающе, Стрикланд. Ты и твоя мама, да?

– Я и моя мама.

– Это так прелестно. Вы двое на радио. Кто бы мог подумать, что у тебя была мать?

– Знаешь, Памела, – сказал Стрикланд, – есть такая старая театральная поговорка: легче умереть, чем сыграть комедию.