КЛЕПИКОВА. С фактами ты обращаешься так же вольно, как с цитатами? Я о "Портрете художника на пороге смерти".

СОЛОВЬЕВ. Вовсе нет! Перелопатил тьму материалов - о реальном человеке, и вот, слегка перетасовав, передаю все это безымянно-анонимному персонажу. Судьба, био, поступки, комплексы, взгляды, раскавыченные цитаты, словечки, интонация - с подлинным верно, но цель, как у Тынянова - дойти до границы документа и продырявить его к чертовой матери. Между прочим, Довлатов близко к Тынянову считал, что художественными средствами можно создать документ. Что я и делаю. Потому герой "Портрета художника на пороге смерти" и обозначен одной буквой - игра, так сказать, эквивалентами, знакомый незнакомец.

КЛЕПИКОВА. "О" - потому, что Ося?

СОЛОВЬЕВ. Конечно. Кому надо, поймет, но никакой при этом юридической ответственности. Только художественная, которая выше юридической. Художник создает более точный портрет, чем фотограф. Как у Пикассо - "Портрет мадемуазель Z.". Зато окружение - от Солжа до Барыша - поименованы как есть.

КЛЕПИКОВА. То есть как называл их, коверкая, сам Бродский: Борух, Евтух, Солж, Барыш, Лимон, АА, Карлик.

СОЛОВЬЕВ. Меня он иногда называл Вовой, а Довлатов - Вольдемаром или Володищей.

КЛЕПИКОВА. А как Бродский звал Довлатова?

СОЛОВЬЕВ. Как мы с тобой: Сережей. Иногда Сержем. Либо Сергуней. Никогда - Сергеем.

КЛЕПИКОВА. А в "Портрете художника на пороге смерти" у тебя будет глава про эту парочку?

СОЛОВЬЕВ. Под вопросом.

КЛЕПИКОВА. Какой тут вопрос! Два классика русского зарубежья.

СОЛОВЬЕВ. Почему только зарубежья? Это напоминание тем, кто у нас на географической родине отрицает литературную диаспору. Но я говорю не о литературе, а о жизни. В их отношениях не было равенства. "Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существование для тебя" - передадим Осины стихи Сереже и повернем их обратно к автору. Довлатов никогда не воспринимал Бродского ровней. Да тот бы и не позволил, а кто забывался, того ставил на место. Когда при их первой встрече в Нью-Йорке Сережа обратился к Осе на "ты", Бродский тут же его осадил. В "Портрете художника на пороге смерти" я пишу об этом подробно и ищу причины тиранства Бродского над Довлатовым. С помощью Фрейда. Вот отличие мемуаристики от прозы: первая занимается верхами, вторая - корешками. В "Портрете художника на пороге смерти" я доискиваюсь до причин этой напряжки между ними. Чем не сюжет: и взаимное притяжение, и отталкивание, и соперничество, и зависимость с неизбежными унижениями...

КЛЕПИКОВА. ...понятно кого кем.

СОЛОВЬЕВ. Не так буквально. Это с нью-йоркской точки зрения Бродского, Довлатов - маргинал. Несмотря на свои раблезианские габариты. В Питере все было иначе. Довлатов был застрельщиком обструкции Бродского после того, как тот прочел у него на дому "Шествие". Такое не забывается. Плюс сherchez la femme. Здесь, в Нью-Йорке, они поменялись местами. Потому Бродский и порекомендовал Сережины рассказы в "Нью-Йоркер", что уже не считал его соперником. Одновременно зарубил роман Аксенова и огрызался, когда его упрекали в некошерности поступка: "Имею я право на собственное мнение!"

КЛЕПИКОВА. Как в том анекдоте про веропослушного неудачника, которому Бог в конце концов, не выдержав, выкладывает: "Ну, не люблю я тебя!"

СОЛОВЬЕВ. Апология волюнтаризма. Что позволено Юпитеру, нельзя быку.

КЛЕПИКОВА. Сережа как-то сказал, что Бродский теперь ему завидует никак не ожидал, что "Нью-Йоркер" возьмет рекомендованные им рассказы.

СОЛОВЬЕВ. Знал бы - не рекомендовал, да? Не знаю. Покровительствовал только тем, кого считал ниже себя - ровней не выносил.

КЛЕПИКОВА. Ярко выраженное самцовое начало.

СОЛОВЬЕВ. А сам потом отмежевывался от самцовости. Помнишь наш спор, когда он пришел к нам в отель "Люцерн" в Манхэттене: стоячим писать или не стоячим. "Стоячий период позади" - его собственная шутка.

КЛЕПИКОВА. А кончил тем, что за пару месяцев до смерти сочинил свой Momentum aere perennius. То есть в его варианте - в отличие от горациево-пушкинского - не памятник крепче меди, а памятник крепче пениса, и не слово тленья избежит, а семя, заброшенное в вечность. Это памятник собственному члену, что очевидно из названия, тем более - из стиха:

А тот камень-кость, гвоздь моей красы

Он скучает по вам с мезозоя, псы,

От него в веках борозда длинней,

Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.

СОЛОВЬЕВ. Христианином его не назовешь, несмотря на ежегодные поздравления Иисусу с днем рождения. К каждому Рождеству - по стихотворению. Соцзаказ.

КЛЕПИКОВА. Возвращаясь к теме "Довлатов-Бродский", - написал же последний о первом памятную статью.

СОЛОВЬЕВ. Предполагалось наоборот: Довлатов - о Бродском.

КЛЕПИКОВА. Если в компьютерах "Нью-Йорк таймс" лежат пачки заготовленных впрок некрологов живых пока что знаменитостей, кто бросит камень в Сережу за то, что замыслил книгу о Бродском на случай его смерти? А та казалась не за горами. Довлатов был профессионал, следовательно - по ту сторону добра и зла.

СОЛОВЬЕВ. У Сережи и про других коллег были схожие некропредсказания, а те живы до сих пор наперекор им.

КЛЕПИКОВА. О Бродском и говорить нечего - он сам регулярно прощался с жизнью в стихах, прозе и интервью.

СОЛОВЬЕВ. На что были физические основания: сердечник, инфарктник, несколько операций, одна неудачная.

КЛЕПИКОВА. Сереже было что сказать про Бродского: глаз у Довлатова зоркий, память цепкая, перо точное. Это была бы одна из лучших его книг, может быть.

СОЛОВЬЕВ. Судьба распорядилась иначе: Сережа умер первым. Вот Бродский и сочинил о нем - не книгу, а пару вымученных страничек...

КЛЕПИКОВА. ...в которых ухитрился сделать пять фактических ошибок. Написал, к примеру, что "всю жизнь, сколько его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинноволосым, ни бородатым". На самом деле Сережа только и делал, что менял свою внешность, о чем можно судить по снимкам, - то стригся коротко, то отпускал волосы, то регулярно брился, а то вдруг обрастал буйной растительностью на "запущенной физиономии", и бородатым мы его видели довольно часто. "Я был на пару лет старше", - пишет Бродский, хотя разница в год с небольшим.

СОЛОВЬЕВ. Смешно ловить Бродского на ошибках - в его исторических экскурсах их куда больше, что нисколько не умаляет ни "Письма к Горацию", ни "Путешествия в Стамбул". Тем более такие аберрации. Через несколько лет после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза. А Довлатов с Бродским, по словам последнего, "виделись не так уж часто".

КЛЕПИКОВА. Та же приблизительность у Бродского в оценках и обобщениях, что и в фактах. Вот он говорит о пиетете, который испытывал Сережа к поэтам, а отсюда уже, что его рассказы написаны как стихотворения - высшая похвала в его устах. Ничего подобного! Это Бродский внушает Довлатову свою иерархию литературы, где поэзия на первом месте, а поэт в роли демиурга. Довлатов никогда так не думал, Бродского не любил ни как человека, ни как поэта, а оторопь испытывал не к поэту, а к литературному боссу, в руках которого бразды правления.

СОЛОВЬЕВ. Не оторопь, а страх. Бродский тиранил Довлатова, беря реванш за былое унижение.

КЛЕПИКОВА. Какое?

СОЛОВЬЕВ. Подробности в "Портрете художника на пороге смерти".

А у Сережи скромность паче гордости. Называя себя литературным середнячком, он лукавил. На самом деле знал себе цену. В этом тайна Довлатова. Не принимай все его слова на веру.

КЛЕПИКОВА. Помнишь, мы как-то зашли к Сереже с нашим московским гостем, и тот стал высчитывать шансы Чингиза Айтматова на нобелевку. Вежливый Сережа ввинтился в спор с какой-то кровной, личной обидой.

СОЛОВЬЕВ. Не боги горшки лепят. Да и столько среди нобелевцев случайных людей. Этой премией замкнут горизонт чуть ли не любого литературного честолюбца в России. Когда Бродский получил нобелевку, вся русская поэзия оделась в траур - от Евтуха с Вознесенкой до Кушнeра с Коржёй.