Но я все приписывал шуму в ушах. Инерция! «Вслушайтесь!..» Так, наверно, вслушиваются сотни спелеологов в пещерах мира. И только Гарай расслышал и нашел истинные причины. Как он нашел? Может быть, у него феноменальный слух? Или он по-необычному мыслит? Наверно, то и другое. Но главное — открытие. Гарай умеет им пользоваться. Камень «визжит» — и, может быть, спасены жизни Генриха Артемьевича и моя.
Из глубины пещеры смотрю на Гарая. Он отбивает молотком куски породы. Молоток у него необычный: с одной стороны боек, с другой жало — острие кирки. Возвращаюсь к нему вернуть трубку.
— Послушайте, — протягивает он кусок рыжего камня с синими и розовыми прожилками.
Подношу камень к трубке. Шмелиный рой бьется и гудит в ухе, перекрывается пронзительным комариным писком. Тут же тянется непрерывным звоном ля третьей октавы, перемешиваются другие тона, едва различимые и явственно слышимые.
— Полиметаллическая руда, — говорит Гарай. — Железо, кобальт… Каждый металл поет по-своему.
Хочу послушать еще, но он протягивает другой кусок:
— Медь…
В трубке преобладает фа третьей октавы.
— Почему? — спрашиваю.
— Сядем, — говорит Генрих Артемьевич.
Протягиваю ему трубку.
— Пока оставьте, — отводит он мою руку.
Секунду медлит, я жду объяснений.
— Звучание металла в породе? — говорит он. — Это неново: то же, что в биологии звучание мышц при напряжении. Слышали об этом?
Не слышал, но я молчу.
Гарай продолжает:
— Принцип надо было обнаружить в горной породе и объяснить. Если бы это сделал не я, обязательно сделал бы кто-то другой. Поначалу я думал так же, как все: шум в ушах от циркуляции крови. Однако изменение тональности в разных местах, в разных пещерах навело меня на мысль, что звучание идет не только от шума крови и утомления мышц. Кстати, вы не ответили, слышите вы звучание мышц или нет. Поставьте опыт, — он взял из моих рук трубку, — зажмите пальцами уши. Поглубже. — Зажимаю так, как он советует, слышу гул в голове. — Упритесь локтем хотя бы в эту стену, — советует Гарай. Упираюсь в скалу, гул в голове усиливается. — Ну вот, — говорит Гарай, довольный моей исполнительностью, — . это гудят от напряжения мышцы… Я слышу больше, — продолжает он. — Гамму звуков в пещерах. И сейчас слышу. Почему в толще пород рождается звук? Потому что в любом, даже маленьком, камне есть натяжения, напряжения. Что уж говорить о недрах, где давление колоссально? Позже, когда у меня появилась трубка, я различил, что каждый металл имеет свой голос так же, как при спектральном анализе свой цвет. Поэтому долго распространяться не буду: в каждом куске породы по звуку можно определить металл, а по интенсивности звука его количество.
Генрих Артемьевич возвращает мне трубку, увязывает свой рюкзак.
— Но ведь вы сделали открытие, Генрих Артемьевич!
— Сделал, — отвечает Гарай. — Трубку сделал. «Сигнал» — так я назвал трубку,
— И об этом никто не знает!..
— Вы знаете.
— А дальше?
— Нужна работа. Нужно очень много работы!
Гарай замолчал. Поднял и надел рюкзак. Я тоже надел и с трубкой в руках пошел за ним.
«Сигнал»… Изредка я прикладывал мембрану к уху.
В трубке звенело, гудело, урчало, пело. Вспомнилось фа третьей октавы в куске медной руды. Звуки надо записать, классифицировать, рассуждал я, сделать таблицы. Работы много. Почему Генрих Артемьевич ее не делает? Бродит в пещерах, скалывает куски породы…
Вглядываюсь в квадратную фигуру Гарая, идущего впереди, — желтая полоса света нащупывает дорогу.
Мой фонарь Гарай приказал погасить: «Хватит и одного…» Не сразу замечаю, что Генрих Артемьевич замедлил шаги, почти крадется. Остановился и слушает.
Я тоже слушаю, но ничего не слышу, тот же фон в голове. Гарай подает знак остановиться. Стягиваю рюкзак…
— Не надо, — говорит он шепотом. Резко взмахивает рукой: «Замри!»
Замираю на месте.
Гарай приближается вплотную к стене, освещает ее. Прижимается ухом.
Может, и мне послушать? За манипуляциями Генриха Артемьевича я совсем упустил из виду трубку. Когда Гарай делает еще знак стоять смирно, я прикладываю мембрану к уху. Пронзительный свист, визг врываются в голову — невыносимо слушать! Слегка отстраняю трубку и тогда узнаю в звуках до пятой октавы.
Дальше уже идет ультразвук! Что это значит — катастрофа, опасность?..
В самом деле, Гарай оборачивается ко мне, приказывает отойти: «Дальше!» Пятясь, сдаю назад, не отрывая глаз от Генриха Артемьевича.
— Свет! — говорит он по-прежнему шепотом.
Включаю фонарь.
Гарай снимает с пояса молоток. Что он задумал?
Может быть, снять и мне? Отбивать пробы? Но Гарай не дает сигнала. Он все еще занят своим молотком. Слежу за каждым его движением, на меня он не обращает внимания. Ощупывает стену. Примеривается молотком. Поспешно прижимаю мембрану к уху.
Теряю секунду, и, когда поднимаю глаза, Гарай, сбросив рюкзак, что есть силы замахивается на стену молотком.
— Ну! — вонзает молоток в скалу острым жалом.
Лопнула струна? Или тысяча струн разом? Или это вздох вырвался из скалы? Мембрана треснула в трубке, как выстрел… Пыхнула пыль в лицо, луч фонаря потускнел в ней, рассеялся. А когда пыль осела, из скалы, вернее, из черного хода, который возник в стене, смотрели на нас три фонаря.
— Генрих?.. — раздался голос Ветрова.
Гарай стоял, пригнувшись, вытянув голову. Слышал ли он восклицание Ветрова? Скорее нет — он слушал.» Затем он махнул рукой, приглашая Ветрова и других:
— Живее!
Люди двинулись к нам, а Гарай даже не переменил позы — прислушивался.
Проходя мимо, Ветров спросил у него вполголоса:
— Знал, что мы рядом?..
— Нет, — тоже вполголоса ответил Гарай.
Затем он выпрямился, круто обернулся ко всем — Ветров, Надя Громова, Санкин были в нашей пещере — и, сделав шаг от пролома, крикнул:
— Бежим!
Надя пыталась поправить сползший рюкзак, Гарай подхватил ее за плечи:
— Быстрей!
Ветров, Санкин, не пришедший в себя, пятились в темноту. Гарай подталкивал Надю: «Ну!..»
К счастью, в суматохе я не забыл о трубке. Рывком прижал ее к уху. Вой, хохот, скрежет ворвались под черепную крышку, удары молотом, треск — бедлам выл и бесновался вокруг.
— Бежим! — Гарай увлекал всех вдоль прохода.
Не пробежали мы двадцати метров, как сзади охнуло, рухнуло. Пол под ногами качнулся, по стенам побежали трещины.
Я опять прижал трубку к уху. Паровоз, сто паровозов выпускали пары. Свист, шипение шли по скалам, или, может быть, Земля, освистывала наше бегство, шикала вслед.
Потом мы шли: Ветров, геолог Санкин, Надя, я и замыкающим Генрих Артемьевич. Ветров молча освещал фонарем дорогу, Санкин нервно покашливал, Надя, если судить по неровной походке, недоумевающая, испуганная.
У меня вертелось в мозгу: «Сезам, откройся! Сезам, откройся!» И так до развилки, где свернул вправо отряд Незванова.
Здесь только Санкин в полный голос спросил:
— Что же произошло, товарищи?..
Ветров промолчал, Надя ничего не сказала. Я мысленно повторил: «Сезам, откройся!» За всех ответил Генрих Артемьевич:
— Обыкновенный обвал…
— Боже мой, — сказал Санкин, — как мы остались живы?
Я, наверно, мог бы рассказать все, что видел. Но я промолчал.
Уже на выходе, когда блеснул дневной свет, Ветров отстал, подошел к Гараю:
— Уральский вариант, Генрих? — спросил он.
Гарай молча пожал плечами.
В лагере нас не ждали. Мы должны были вернуться к вечеру. Над горами светило солнце. Ветер качал верхушки елей. Шумела река. Я уже заметил, что в полдень река шумит сильнее…
До вечера шла нейтральная полоса. Гарай не обращался ко мне, не заговаривал. Перебирал и укладывал снаряжение, оттачивал жало своего молотка. Я не решался заговорить с ним. Слонялся по лагерю, потом ушел в лес. Лег под елью в тени, думая о нападении на Генриха Артемьевича. Для этого надо было собрать не только мысли, но и характер. Гарай может поставить на моем пути стену молчания — так он ответил Ветрову на его вопрос об уральском варианте. Со мной ему ничего не стоило поступить так же — кто я ему? Но все равно я готовился: вытаскивал вопрос за вопросом, обтачивал их, закруглял и складывал горкой как пушечные ядра. К вечеру мой арсенал был готов. С характером хуже: вообще-то я не отличался особой решительностью, а тут откуда ее набраться?