Утром рано полусонные, всею компаниею послезали мы с сеновала и как только уселись в тарантас, так начали опять дремать или, как выражался Гвоздиков, «начали удить». Ямщик позевывал и пожимался в своей свитенке; у него тоже «клевала». Бубенчики мелодически погромыхивали и еще более усиливали снотворное влияние ранней зари. Отъехали верст восемь, солнышко уж поднялось над лесом, час был осьмой, в начале. Купец проснулся, зевнул и, перекрестив рот, сказал со вздохом:

— Видно, уж не рано.

Гвоздиков тоже проснулся, протер глаза и сказал:

— Ась?

— Не рано, мол, говорю, видно, — повторил ему купец.

— Неравна рана, Семен Андреевич, иная рана бывает с полбарана.

— Бреши, — отозвался купец, опять зевнул и опять перекрестил рот.

— Чего брехать? Брешет брох о четырех ног. А желтоглазый-то мой! — обратился он вдруг к товарищу. — Ишь, ишь, — продолжал он, указывая мне на него пальцем. — Клюет у него, клюет. А, а! Смотрите, ишь!

Желтоглазый, качаясь с боку на бок, действительно точно прицеливался и вдруг клюнул в самые колени к купцу, который сидел против него.

Гвоздиков так и покатился.

Желтоглазый, ударившись носом, проснулся, поднял шапку и надел ее на голову.

— Окунь что ли? — спросил надрывающийся со смеха Гвоздиков.

— Окунь, — отвечал молодец недовольным голосом и опять начал клевать.

— Ишь, собака, опять спит! Это ему все с древлего благочестия так приваливает, — сказал Гвоздиков и схватил его за нос. — Я вот тебе нос-то оторву, в моленную и не пустят, скажут, закон, видно, нарушил.

— Полно дурачиться, — отвечал терпеливый сорокалетний молодец. — Чай, не махонький ты!

— Полно, дура молошная! — отозвался приказчик. — Постойка-сь, — прибавил он, обратясь к ямщику.

Все проснулись. Тарантас остановился середb дороги. Первый полез вон приказчик, за ним купец и все другие, даже и ямщик соскочил… Потом опять поехали.

Едем. Спать уж не хочется, а только позевывается.

— Купцы! — раздается с козел.

— Асиньки? — говорит Гвоздиков.

— Вот то самое место, где я приятеля-то побасловил. А вон видать и селение, вон, вон, — продолжал ямщик, указывая кнутовищем в сторону. — А тут вот за горкой, насупротив самого села на большаке будет «питейный», сладкую и всякую держат, и пива вчера бочку, Гришка баил, привезли.

Он немножко помолчал и потом прибавил:

— А то проезжающие тож как-то пили да попотчевали, так кислое было такое, теперь вот свежего привезли с пивоварни.

— А ты пьешь? — спрашивает купец.

— Теперь не пью, а как поднесут, так выпью.

— А часто подносят?

— Купцы подносят.

— А господа?

— И господа, бывает, подносят. Только реже. Из молодых так ничего, подносят.

Перевалили пригорок. Под взволок ямщик пустил тройку шибко и за четверть версты не доезжая кабака спросил:

— Не останавливаться што ль?

— Попотчуете, Семен Андреевич? — спросил Гвоздиков.

— А, бес! Ну, ладно.

— Так стой, слышишь, у кабака!

— Хорошо.

Ямщик разом осадил тройку у самых дверей откупного заведения, так что коренная замотала головой и, упершись передними ногами, два раза потянула вожжи, а потом скосоротилась, зевнула, показав свои желтые зубы с черными пятнами, и встряхнулась.

— Будь здоров, — сказал ямщик и, обойдя тройку, покачал без всякой нужды запряг. Мы опять постояли у плетня, Гвоздиков бросил желтоглазому куда-то горсть пыли, тот назвал его дураком, а приказчик молошной дурой.

Вошли в «заведение». Декорация известная. Стойка. Полки со штофами, полуштофами и шкаликами, бочка с медным краном, заспанный целовальник, нечесаная девочка лет десяти, а в дверях у перегородки женщина с ребенком на руках и с подбитым глазом.

— Пива што ли? а? — спросил Семен Андреевич.

— Что пиво? дрянь. Утром не годится кишки полоскать, — отвечал Гвоздиков.

— Ну чего же? Что там у тебя есть? — спросил он, обращаясь к целовальнику.

Тот обернулся полуоборотом к полкам и, глядя на них, заговорил:

— Тминная, полынная, сладкая, французская, ликер, бальзан.

— Давай бальзану!

— Сколько?

— Давай на всех.

— Давай полшкипера! — потребовал Гвоздиков.

Целовальник снял полштоф, тряхнул его, взглянул на свет и, поставив на стойку, крикнул:

— Аниска!

Девочка подскочила к отцу.

— Где гвоздь?

— Я не знаю-с, — пропищал ребенок.

— Не знаешь? Погоди ты! Я вот тебе ужо волосенки-то оборву. Ищи скорее, постреленок! Девочка засуетилась.

— Вот, на гвоздь, Митрий Егорыч! — сказала жена, протягивая целовальнику обваленный в свечном сале двутесный гвоздь.

— Небось, сама вчера с сестренкой затащила, — продолжал целовальник, обращаясь к дочери. — Дай срок, я те уши-то оболтаю.

Девочка шмыгнула за перегородку к матери. Целовальник вытащил запечатанную бумажную затычку из полуштофа, обтер своей грязной лапой горлышко и поставил посудину опять на стойку, достал из-под этой стойки стаканчик, к дну которого присохли две мухи. Он выковырнул покойниц ногтем из сосуда, где они восприяли смерть, и, толкнув стаканчик об стойку, поставил его на дно.

— А закусить?

Целовальник опять потянулся под стойку и вынул оттуда деревянную тарелку, на которой лежала какая-то рыба, жаренная в конопляном масле, и положил на край тарелки щепотку соли.

Гвоздиков взял тарелку, понюхал рыбу и сказал:

— Стервядь, ай бишь стерлядь.

Выпили. Бальзам оказался самого неприятного вкуса, но такой, однако, крепкий, что откупщик смело мог бы влить в него водицы. Порция была достаточная, и выпей ее каждый из нас дома — голова пошла бы кругом, а в дороге ничего. Стерлядь тоже всю съели. Ямщику поднесли стаканчик, и на закуску он взял пару засиженных мухами баранков. Повеселели. Все уселись.

Началась беседа. Головинщинский крестьянин по обыкновению повернулся лицом к «обчеству», сидящему в тарантасе, и, вероятно, под влиянием вчерашнего рассказа нашего ямщика спросил:

— И отчего бы это воровство было в нашем народе?

— Во всяком народе есть воровство, — отвечал купец.

— Где народ, там и воровство, — заметил приказчик.

— Ну, нет-с. Вот у немцев нет воровства, — возразил Гвоздиков.

— Как нет! Не может быть!

— Истинно говорю, нет, и у шведов теперича тоже нет-с: мне артельщики в Петербурге рассказывали.

— Врут.

— Чего же им врать?

— Врут, да и только.

— Нет, у немцев воровства нет, а мошенничество у них точно бывает.

— Не все одно, что вор, что мошенник?

— Ну, нет-с. Равно, да неравно. Вор теперича всякий может быть: и из солдат, и из мужиков, а уж смошенничать ему против немца не удастся. Оттого и артельщики говорили, что из немцев все больше мошенники выходят.

— Врут твои артельщики. А шведы, говоришь, не воруют? — спросил приказчик.

— Не воруют.

— А замки шведские кто делает?

— Шведы.

— Ну, коли замки делают, так значит и воры у них есть.

— Это точно. Как же это мне артельщики не говорили? А замки точно что шведские есть, и еще сердцевина в них этак на шестеренке поворачивается.

— Вот тож и есть.

Молчание.

— Ну, а англичане? — опять спрашивает крестьянин.

— Англичане и дома совсем никогда не живут, — отвечает купец, — они все в разъезде, потому им и воровать-то некогда.

— Должно, все по торговой части? — спрашивает крестьянин снова.

— Известно, купцы все.

— А кто ж у них при домах-то остается?

— Женский пол.

— Тек-с. Один женский пол! — Крестьянин покачал головой.

— Ну, а господа у них есть? — добивается он снова.

— Какие у них господа! У них и царя-то заправского нет.

— Как же, так без царя и правят?

— Без царя.

— Тек-с. — Мужичок опять закачал головой от недоумения. — Отчего ж это они все торгуют?

Купца стали затруднять ответы, и он сказал: