Так оно и было. Ее благочестие было известно по всей округе. Замок Ротервуд сделался сборным пунктом для всех английских попов и монахов, которых она потчевала отменными яствами, в то время как сама довольствовалась горохом и водою. Не было ни одного увечного во всех трех округах, будь то сакс или норманн, к которому леди Ровена не приезжала бы в сопровождении своего духовника отца Глаубера и врача - брата Томаса из Эпсона. Все церкви Йоркшира освещались восковыми свечами из ее набожных приношений. Колокола в замковой часовне начинали звон с двух часов пополуночи; и все слуги Ротервуда были обязаны ходить к утрене, вечерне, ранней и поздней обедне и к проповеди. Нечего и говорить, что посты соблюдались там по всей строгости церковных канонов и что леди Ровене всего угоднее были те слуги, которые носили самую жесткую власяницу и бичевали себя с наибольшим усердием.
Должно быть, этот суровый режим заморозил мозги бедного Вамбы и погасил его веселье; но только он сделался самым меланхоличным шутом во всей Англии, и если иногда решался сострить перед жалкими, дрожащими челядинцами, жевавшими сухую корку на нижнем конце стола, это были столь слабые и вымученные остроты, что никто не смеялся намекам злополучного шутника, и наградою ему бывали, самое большее, бледные улыбки. Только однажды придурковатый гусятник Гуффо вслух засмеялся плохонькому каламбуру, который Вамба всучил ему за ужином. (Стемнело, принесли факелы, и Вамба сказал: "Гуффо, тут спорят о вещах столь темных, что не худо бы пролить немного света"). Леди Ровена, которую смех отвлек от богословского диспута с отцом Вилибальдом (впоследствии он был канонизирован под именем святого Вилибальда, отшельника и исповедника), осведомилась о причине неприличного веселья, а когда ей указали виновников, велела тут же вывести Гуффо и Вамбу во двор и дать каждому по три дюжине плетей.
- Я выручил тебя из замка Фрон-де-Бефа, - жалостно сказал бедный Вамба сэру Уилфриду Айвенго. - Неужели ты не спасешь меня от плетей?
- Вот именно, из замка Фрон-де-Бефа, где вы заперлись в башне с еврейкой, - надменно сказала Ровена в ответ на робкую просьбу мужа. - Гурт, дай ему четыре дюжины.
Вот и все, чего добился бедный Вамба, прибегнув к заступничеству своего господина.
Вообще Ровена так блюла свое достоинство принцессы саксонского королевского дома, что ее супругу, сэру Уилфриду Айвенго, не было никакого житья. Ему всячески давали почувствовать его более низкое происхождение. А кто из нас, знающих прекрасный пол, не замечал этой способности милых женщин? Как часто мудрейший муж совета оказывается дураком в их присутствии, а храбрейший из воинов постыдно робеет перед домашней прялкой.
"Где вы заперлись в башне с еврейкой", - это многозначительное замечание было слишком понятно Уилфриду, а вероятно, и читателю. Когда дочь Исаака из Йорка - бедная кроткая жертва - положила свои алмазы и рубины к ногам победоносной Ровены и отправилась в далекие края, чтобы там ходить за больными соплеменниками и томиться безответной любовью, сжигавшей ее чистое сердце, можно было надеяться, что такое смирение смягчит душу знатной леди и что победа сделает ее великодушной.
Но где видано, чтобы женщина честных правил простила другой, что та красивее ее и более достойна любви? Правда, леди Ровена, как сообщает первая часть хроники, великодушно сказала еврейской девушке: "Живи с нами и будь мне сестрой"; но Ревекка в глубине души сознавала, что предложение знатной леди было, что называется, блефом (если выражаться на благородном восточном языке, знакомом крестоносцу Уилфриду, или, если уж говорить по-английски, попросту трепотней), и она удалилась в смиренной печали, не будучи в силах видеть счастье соперницы, но не желая омрачать его своим горем. Ровена, как и подобает самой благородной и добродетельной из женщин, не могла простить дочери Исаака ни ее красоты, ни ее флирта с Уилфридом (как называла это саксонская леди), а главное - ее великолепных алмазов, хотя они и перешли в собственность Ровены.
Словом, она вечно попрекала мужа Ревеккой. Не было дня в жизни злополучного воина, когда ему не напомнили бы, что он был любим иудейской девушкой и что подобное оскорбление не может быть забыто знатной христианкой. Когда свинопас Гурт, возведенный теперь в должность лесника, докладывал, что в лесу появился кабан и можно поохотиться, Ровена говорила: "Ну конечно, сэр Уилфрид, как не ополчиться на бедных свинок - ведь ваши друзья евреи их не выносят!" А если, как случалось частенько, наш Ричард с львиным сердцем, желая добиться от евреев займа, поджаривал кого-либо из иудейских капиталистов или вырывал зубы у наиболее видных раввинов, Ровена ликовала и говорила: "Так им и надо, поганым нехристям! Не будет в Англии порядка, пока этих чудовищ не истребят всех до единого!" Или, исполненная еще более свирепого сарказма, восклицала: "Айвенго, милый! Ты слышишь? Опять гонения на евреев! Не следует ли тебе вмешаться, мой дорогой? Для тебя Его Величество все сделает, а ведь ты всегда так любил евреев", - и так далее в том же роде. Однако ее светлость никогда не упускала случая надеть драгоценности Ревекки на прием у королевы или на бал по случаю судебной сессии в Йорке, но не потому, чтобы она придавала значение подобным суетным утехам, а исключительно по долгу, в качестве одной из первых дам графства.
И вот сэр Уилфрид Айвенго, достигнув вершины своих желаний, разочаровался, подобно многим другим, достигшим этой опасной вершины. Ах, милые друзья, сколь часто так бывает в жизни! Немало садов кажутся издали зелеными и цветущими, а вблизи мрачны и полны сорняков; их тенистые аллеи угрюмы и заросли травой, а беседки, где вы жаждали вкусить отдых, утопают в жгучей крапиве. Я ездил в каике по Босфору и смотрел оттуда на столицу Султана. С этих синих вод ее дворцы и минареты, золоченые купола и стройные кипарисы выглядят истинным Магометовым раем; но войдите в город, и он окажется скопищем жалких хижин, лабиринтом грязных крутых улочек, где стоит омерзительная вонь и кишат облезлые собаки и оборванные нищие, - страшное зрелище! Увы! Такова и жизнь. Реальна лишь одна надежда, а реальность горька и обманчива.