Соблазнительниц или прелестниц на 35 женщин, описанных в древнем, отреченном Прологе, оказывается всеготри, и то из них одна гетера, для которой это дело было ее ремеслом. Стало быть, от нее никакой высшей нравственности невозможно и требовать; другая соблазнительница, пристававшая ночью к монаху Николе в болгарской гостинице, несовершеннолетняя девочка, была очевидно больная, всего вероятнее нервно-расстроенная, и затем, значит, в настоящей, соблазнительной роли остается только одна, египетская щеголиха, употребившая чары своей красоты на то, чтобы соблазнить художника, делавшего красивые женские уборы. Эта красавица из высшего круга александрийских горожанок действовала как настоящая соблазнительница из-за того, что хотела приобрести себе ценой своей красоты убор на голову… Следовательно, по рассмотрении всей этой галереи мы находим всего только одну соблазнительницу на тридцать пять женщин… Надо признаться, что эта доля чрезвычайно малая, но притом и эта изящная женщина, равно как и истерическая болгарская девчонка и гетера – все в своих искательствах на мужчин не имели успеха…

После этого позволительно спросить: из чего же можно вывесть, будто житийная литература представляет женщин в особенно худом виде сравнительно с мужчинами? Систематическое обозрение нашего источника не показывает оснований для такого вывода.

Продолжая наш обзор, увидим нечто еще более интересное и еще сильнее противоречащее старому поверью.

22) Сентября 29. «Был монах Конон – поп саном и устроен бе на крещение». Когда он крестил детей или мужчин, все дело шло у него благополучно, но когда Конону приходилось крестить взрослых женщин – ему были искушения: «егда мазаша жены – люте соблазняшеся». Как ни старался поп Конон возобладать над этим искушением – оно от него не отступало, и, терзаясь таким образом при всякой новокрещеннице, поп Конон решился оставить свое соблазнительное послушание и бежать из монастыря. Он уже и привел свое намерение в исполнение, то есть вышел из монастыря и пошел куда глаза глядят, только чтоб удалиться от монастыря и никогда более не крестить взрослых женщин; но не успел Конон далеко отойти из монастыря, как ему в степи «явился Иоанн Креститель» и сказал ему: «не ходи, – я тебя облегчу от этой брани». Поп Конон поверил словам Крестителя и воротился опять к своему делу в монастырь. И некоторое время не жалел об этом. Теперь попу Конону в самом деле как будто было сноснее, так что он уже мог помазывать новокрещенниц без особенного для себя мучения, но вдруг от одного незначительного, по-видимому, случая все испортилось. Пришла в монастырь креститься одна молодая персиянка, и Конон ее окрестил в воде, но никак не мог помазать своими руками тело ее освященным маслом, – «бе бо толико красна лицем персияныня, яко не мощи попови помазати ногу ее». Делалось с ним что-то такое, чтт передо всеми обнаруживало в нем большое страдание, которого он ни скрыть, ни преодолеть не мог. Чтт такое именно было с Кононом и какими припадками выражалось – в древнем сказании не объяснено. Целый день мучился с этим искушением поп Конон и все-таки никак не мог помазать персиянку. О происшествии этом сообщили епископу Петру, – и епископ велел сейчас же привести персиянку к себе, но от этого сделалось не лучше, а хуже, ибо и сам епископ Петр, «увидав персиянку, удивися добродию ее и восхоте пояти ее к себе за диакона». Молодая же персиянка, хотя еще и мало была наставлена в истинах христианской веры и даже была еще не совсем докрещена, однако она не захотела согласиться на предложение епископа Петра, – чтобы жить при нем под видом диакона, и, несмотря на все убеждения епископа, «не сотвори сего». Так она и осталась с непомазанными ногами, потому что когда персиянку повели к епископу, поп Конон «разгневася, взем ризы своя и отъиде в горы». Теперь он уже ни за чтт не хотел идти назад в монастырь и миропомазывать персиянку. Но когда поп Конон, рассердясь на своего епископа, блуждал по пустыне, его опять встретил Иоанн Креститель и сказал ему: «возвратися, попе, в монастырь, уже аз облегчу тебя теперь от брани».

«Тогда Конон рече с гневом: не обращуся, многажды бо обещался облегчити ми и не сотвори».

«Ем же его Св. Иоанн посади и откры ризы его и знамением крестным перекрести и глаголя: хотел, дабы ты имел мзду брани, но понеже не хощеши, се уже сблегчих тя, но мзды уже не имаши от вещи сея».

«И возвратися в монастырь пресвитер, на утро же крестив помаза персиянку, даже яко бы не разумев яко жена есть естеством».

Внимание читателя не должно проскользнуть без замечания мимо того, что оба мужчины, то есть поп Конон и епископ Петр, страдали, и Конон даже не мог справиться с собой без особого чуда со стороны Иоанна Крестителя, а персиянка, девушка, без особых усилии охраняла себя и воздержала от падения обоих священнослужителей.[3]

23) Апреля 29. Некоторый монах, живший в недостаточном монастыре, был послан во время рабочей поры в мир, чтобы поработал на людей и, прокормив себя, принес бы также что-нибудь в обитель. Монах этот знал одного очень честного и доверчивого поселянина и пришел к нему предложить свои услуги. Поселянин принял его с полным доверием и, встретив надобность отлучиться из дома, оставил монаха на хозяйстве «домоглядельцем», поручив ему также свою очень молодую дочь, которая была замужем всего только один год и овдовела.

Судя по тому, в какие ранние годы выдавали тогда девочек замуж на Востоке, надо полагать что эта молодая вдовица, с которою монах остался «домоглядельцем», имела что-нибудь около 12–13 лет, то есть, по нашим нынешним представлениям, она сама была еще почти дитя.

Оставшись с этою юницей, монах, которому было поручено охранять ее, вдруг сам начал чувствовать, что «он побеждается ею». Не сказано, как «побеждаемый» боролся, но сказано, что он сразу же стал вести себя так странно, что и победительница его стала это замечать, и победа ее над ним была ей нежелательною. Она испугалась своего положения, которое и в самом деле было небезопасно, так как она оставалась с монахом с глаза на глаз одна, и даже возле дома их не было близко соседей, которые могли бы ей подать помощь. Молодая женщина все это сообразила и поняла, что она ниоткуда не могла надеяться получить себе защиту в том случае, если «побеждаемый ею» монах совсем победится и, утратив самообладание, обратится к дерзким мерам насилия. Она не могла рассчитывать на свою силу, чтобы отразить его. А к несчастию скоро в этом оказалась надобность. Монах однажды, «пришед по обычаю, нача смущатися и к ней подвизатися». Приступ его был столь решителен, что молодице казалось уже невозможно в этот раз спастись от него, но она, однако, отыскала средство к спасению. «Быв смышлена и благорассудна», молодица не стала сопротивляться иноку силой и даже не подняла никакого бесполезного шума, так как она понимала, что при всяком сопротивлении «побежденному» перевес оказался бы не на ее победной стороне, и вот она не захотела сопротивляться ему как животному, а отважилась повлиять на лучшую сторону его духовной природы, не на его взбунтовавшиеся физические силы, а на его совестливость.

– О, отче! – сказала она монаху, – для чего ты так усиленно на меня нападаешь! Разве я и без того не в твоей власти! Мы с тобой вдвоем в целом доме, и я слишком слаба, чтобы тебе сопротивляться. Не загораживай же напрасно все двери и окна: я не птица и не муха и не могу отсюда ни улететь, ни выйти. Сейчас я буду вся в твоей власти, но только оставь мне покуда еще одно малое мгновение, чтобы я могла сделать то, что желаю.

Монах сказал:.

– Сделай!

А она попросила, чтоб и он, «аще милосерд», сделал то же самое, чтт она будет делать.

– Что же ты хочешь сотворить? – спросил монах.

– Хощу рещи глагол некий богу, – отвечала молодица, – а так как сие и твое дело, то потому давай оба вместе помолимся, и потом ты, помолясь богу, поступай со мной как пожелаешь.