Эббот для удобства своего предпочел забыть краткий период, когда служил главным менеджером фирмы и своей некомпетентностью разрушил многое из того, что по крупицам создавал в течение сорока лет его дедушка, но именно этот краткий период послужил причиной его привлечения к суду, из-за чего он и находился сейчас в зале. Сотрудник охранной фирмы Эббота, трижды привлекавшийся к суду за управление транспортным средством в нетрезвом виде — обстоятельство, которое могла бы обнаружить простейшая кадровая проверка, сидел за столом дежурного в вестибюле сильно под мухой. Он клевал носом и потому пропустил к лифтам дважды судимого за изнасилование Карла Сэндала, не спросив у него пропуск. Сэндал шатался по коридорам здания до позднего вечера, пока не застал юриста Эмили Скотт одну в ее кабинете. Там он жестоко избил женщину, изнасиловал и задушил ее. Ровно через год после этой трагедии муж Скотт возбудил дело против охранной фирмы Эббота от своего имени и имени их шестилетнего сына, обвиняя фирму в насильственной смерти миссис Скотт и требуя шесть миллионов долларов компенсации. Слоун склонял Эббота уладить дело миром, особенно после того как предварительное следствие обнаружило множество невыявленных нарушений со стороны других сотрудников фирмы, но Эббот наотрез отказался уступить, как он выразился, «этому пройдохе Брайену Скотту».

Краем глаза Слоун уловил еле заметный кивок, которым Стайнер ответил на взгляды присяжных. Профессиональная выучка не позволила ему улыбнуться, он лишь тихонько прикрыл свою папку и опустил ее в свой служебный портфель — помятый и поцарапанный за тридцать лет судейских баталий. Работу свою Стайнер выполнил, и оба они — и он, и Слоун — это знали. Охранная фирма Эббота потерпела поражение и при допросе свидетелей, и в юридическом обосновании, а всего лишь потому, что президент фирмы оказался форменным надутым ослом, не послушавшимся советов Слоуна, включая и тот, что не стоит являться в сшитом на заказ двухтысячедолларовом костюме в душный зал суда перед лицом присяжных, большинство которых простые работяги, — единственный смысл, который они могут усмотреть в подобном жесте, это желание пустить на ветер дедово состояние, едва для этого представится повод.

Сидевшая на своем насесте под огромной золотой печатью штата Калифорния верховный судья Сандра Браун отложила в сторону стопку бумаг и, достав из рукава черной мантии носовой платок, вытерла им лоб. Хитроумная система кондиционирования, встроенная в это современное здание, дала сбой под натиском жары, вдруг охватившей город и заставлявшей сейчас служащих то и дело вытаскивать ярко-оранжевые удлинители и портативные вентиляторы за собой в коридоры и гужеваться там. После заключительной речи Стайнера судья Браун в качестве акта милосердия объявила десятиминутный перерыв. Слоун воспринял это как временное освобождение. Но освобождению вот-вот наступал конец.

— Мистер Слоун, теперь ваше заключительное слово.

Поблагодарив судью Браун, Слоун окинул беглым взглядом чернильные каракули в своем блокноте.

Но все это было лишь игрой.

Никакой заключительной речи перед ним сейчас не лежало. После выступления Стайнера он вслед за ним сунул свои записи в портфель. Он не имел ничего, что можно было бы противопоставить Стайнеру — его страстному мелодраматизму, набросанной им ужасной картине последних мгновений жизни Эмили Скотт и вопиющей небрежности дежурного. «Расчихвостить этого подонка» Слоуну было нечем.

В голове была пустота. Наполненный зрителями амфитеатр за ним шуршал, обмахиваясь веерами и бумажками, как конгрегация баптистов где-нибудь на Юге, — белые листики так и мелькали. Назойливый гул ручных вентиляторов напоминал неумолчное жужжание невидимых насекомых.

Толкнув назад кресло, Слоун рывком встал.

В глазах вспыхнул и померк яркий свет — ударом молнии свет прошиб его болью, начиная от затылка, резанул глаза. Он ухватился за край стола, и перед глазами вновь возникла, наплывая и тут же отступая в туман, теперь уже такая знакомая картина: женщина лежит на земляном полу, вокруг истерзанного тела кровавая лужа, растекающаяся ярко-красными ручейками. Удержавшись от брезгливой гримасы, Слоун постарался прогнать картину обратно во тьму и пошире открыть глаза.

Судья Браун слегка раскачивалась в своем кресле, и слышалось ритмичное, похожее на тиканье часов поскрипыванье. Стайнер тоже сохранял полнейшую невозмутимость. В первом ряду амфитеатра между двух остальных своих дочерей сидела Патриция Хансен, мать Эмили Скотт. Руки трех женщин были перевиты и крепко сцеплены — так держатся за руки демонстранты в пикете. На секунду Патриция отвела стальной взгляд своих серо-голубых глаз от Слоуна, скрестив его со взглядами присяжных.

Усилием воли Слоун распрямился, вытянувшись в свой полный, шесть футов и два дюйма, рост. За время процесса, начиная с первой своей речи в этом зале, он из своих ста восьмидесяти пяти фунтов сбросил целых десять, но на глаз такая его внешняя и внутренняя деградация — неизбежное следствие питания в фастфудах, постоянного недосыпания и непреходящего стресса — не была заметна. Колебания в весе он учитывал, и в шкафу у него хранились костюмы разных размеров. Присяжные ничего не заметят. Он застегнул пиджак и сделал несколько шагов по направлению к присяжным, но те не дрогнули, оставив его молчаливо стоять у барьера, — нежданный родственник, встреченный нелюбезно в надежде, что, поняв это, он вскоре уйдет.

Слоун ждал. Вокруг него гудел и поскрипывал зал, воздух густел от человеческих испарений.

Присяжный номер четыре — бухгалтер из Ноуи-Вэлли, все время усердно строчил что-то в своей тетрадке, но сейчас поднял глаза первым. Затем это сделал номер пятый — русоголовый сезонный рабочий. Девятый номер — афроамериканец, тоже рабочий, строитель. Он тоже поднял глаза, хотя его руки остались демонстративно и вызывающе скрещенными на груди. За девятым последовал номер десятый. Третий, седьмой... Глаза распахивались, как щелкающие фишки домино, — любопытство присяжных отрывало их подбородки от груди, заставляя приподнимать голову, пока это не сделала последняя, двенадцатая присяжная. Слоун развел руки в стороны ладонями вверх, подобно священнику, движением этим приветствующему паству. Поначалу выглядевший диковато, жест этот был оправдан: он словно показывал, что руки Слоуна пусты, что он не запасся ничем себе в помощь, никакой бутафорией.

Он открыл рот в полной уверенности, что слова явятся сами собой, как с ним происходило всегда, явятся и потекут одно за другим, нанизываясь на невидимую нить, как бусинки в бусах, — одно за другим, беспрепятственно и без видимых узелков.

— Вот, — сказал он, — кошмарная картина, преследующая каждого из нас. — Руки его скрестились на диафрагме. — Вы дома моете посуду в кухне или купаете ребенка в ванной, или нее смотрите по телевизору какой-нибудь матч — словом, заняты самым обычным повседневным делом. — Он сделал несколько шагов влево. Головы присяжных повернулись вслед за ним. — В дверь стучат. — Он сделал паузу. — Вы вытираете руки кухонным полотенцем, говорите сыну, чтобы не включал кран горячей воды, и подходите к двери, косясь на экран телевизора. — Теперь он прошелся вправо и, остановясь, встретился взглядом с присяжным № 7, школьной учительницей из округа Сансет, настроенной, как было ему известно, самым решительным образом против его клиента. — И вы открываете дверь... — Женщина судорожно глотнула. — На пороге двое мужчин в неприметных серых костюмах, за ними вы различаете полицейского в форме. Они спрашивают вас, называя ваше имя и фамилию полностью. Вы слишком часто видели подобное по телевизору, чтобы не понять, зачем они явились.

Женщина еле заметно кивнула. Он двинулся вдоль ряда. Кончик пера бухгалтера замер на странице блокнота. Строительный рабочий расцепил скрещенные руки.

— Вы тут же предполагаете несчастный случай. Вы мысленно молите их сказать, что с женой все в порядке, но выражение их лиц и само их появление на вашем крыльце говорят, что нет, не все в порядке.