Пока ходили за Михневичем, исправник сидел на крыльце и дремал. Его лысина розовела в лучах солнца, склонявшегося медленно к березовой роще.
Когда пришел Михневич, исправник сделал кислое лицо и сказал:
- Вот, батенька, и дождались: опечатать приказано...
Исправник долго объяснял, по какой причине не разрешен устав общества трезвости и почему надо опечатать народный дом, но понять его было трудно.
Становой сказал:
- Трындили-брындили, а что толку? Плюньте, Семен Семенович, и дело с концом...
Потом исправник, кряхтя, взобрался на крыльцо и сказал:
- Ну, Семен Семенович, приступим...
Приложили большие бурые печати.
Внутри, из-за двери, послышался жалобный писк.
- Ах, грех какой! - вздохнул понятой. - Кота опечатали... Васинька... Кыс... Кыс...
В это время к народному дому подъехали в шарабане княжна с Бешметьевым.
- Вот вам и спектакль! - сказал Михневич, здороваясь с княжной. Опечатали нас, княжна...
- Ах, Бог мой! Где же мы будем играть?..
- Не знаю.
- Как нескладно! - пробормотал Бешметьев. - Как нескладно...
Исправник подошел к Бешметьеву с приятной улыбкой:
- Если бы вы, ваше сиятельство, написали губернатору...
- Нет, где же нам устроить спектакль? Где? - волновалась княжна.
- Можно в оранжерее старой, - сказал Михневич, соображая.
- В самом деле, в оранжерее. Пожалуйста, Семен Семенович, не отменяйте репетиции... Сейчас все туда и пойдем... И остальным надо сказать... Граф скажет. Пойдите, голубчик. Может быть, вы, граф, и Бориса Андреевича приведете?
Граф поклонился покорно.
Огромная старая оранжерея, с разбитыми кое-где стеклами, вся светилась в вечернем солнце: на полу легла большая радуга семицветным ковром. Внутри оранжереи воздух был влажный и от стен веяло приятной прохладой. Михневнч отгородил часть оранжереи скамейками и сказал:
- Вот здесь будет сцена. Пожалуйте, господа, начинать...
- Позвольте, - сказала княжна, - кажется, еще не все собрались... Вот Лунина нет. Без него нельзя.
- Да вот и Борис Андреевич! - сказал белокурый студент Чепраков, который должен был играть Кудряша7.
Княжна первая подошла к Лунину.
- Наконец-то мы с вами познакомились. Вы должны нам помочь, не правда ли? Вы будете играть?
- Нет, простите, я пришел извиниться. Играть не умею. Да и страшно это...
- Жаль как! - сказала княжна. - Ну, делать нечего, графа играть заставим. А вы все-таки не уходите. Граф! Будете играть?
- Хорошо. Я согласен.
- Вот здесь первая кулиса. Здесь скамья. Мы начинаем, господа! кричал Михневич.
Лунин вышел из оранжереи. Благоухали томно липы. И легкий шелест вечерний чаровал сердце. Кое-где червонились стволы и листья, но уже благовонный сумрак, сгущаясь, осенял парк. Лунин сел на чугунную скамейку.
"Вот сейчас придет она. И будет сладостно и больно. Так надо, надо..."
И в самом деле Анна шла по аллее, как сомнамбула, как будто ведомая неведомой силой.
Она подошла к Лунину совсем близко.
- Борис! Борис! Зачем ты не веришь? Я люблю тебя... Люблю...
Он поднялся, дрожа.
И когда она прижалась к нему, закинув голову и полуоткрыв рот, и когда он увидел темные, страшные и влекущие ее глаза, все вокруг показалось ему волшебным.
- Люблю... Верю тебе... Люблю...
Уже погасло солнце, и парк стал таинственным и шепотливым. Лунин и Анна шли молча вдоль пруда. Переливаясь живою ртутью, сияла лунная полоса на воде. А на том берегу, в темно-лиловых кустах, пел соловей нежно и свирельно.
Чьи-то шаги послышались. Бесцельно и слепо отошел в сторону Лунин, увлекая за собой Анну. И медленно прошли мимо них Бешметьев с княжной.
Граф говорил печально и страстно:
- Вы мучаете меня, княжна. Но сладки мне эти муки. Любовь моя - пытка.
Княжна засмеялась.
- Любовь всегда пытка, мой друг.
VI
Эксакустодиан пришел к Лунину и долго сидел у него, разговаривая о незначительном, выпучив рыбьи свои глаза.
Лунин угощал его чаем, и он пил грустно, наливая на блюдечко жиденький чай и обсасывая кусочки сахару. Неожиданно сказал, бледнея:
- Я пришел к вам объясниться, потому что с господином Михневичем, с Чепраковым и с моими сестрицами я разговаривать не хочу. Доколе это будет продолжаться?
- Что такое? - не понял Лунин.
- Да вся эта мерзость крамольная.
- Простите меня, Эксакустодиан Григорьевич, но я, право, не пойму, что вас так волнует.
- Как что? А по-вашему, хороша эта затея со спектаклем и вся эта история с народным домом? Вы думаете, князь Николай Николаевич знает, на что деньги пойдут? И княжна знает? И граф Алексей Петрович...
- По правде сказать, и я не знаю.
- Ну, так я вам скажу: денежки пойдут жидам-революционерам на забаву, а нам, русским людям, на позор.
Лунин сухо засмеялся.
- Скучное вы говорите, Эксакустодиан Григорьевич.
- Скучное? Вот от этаких слов и Россия гибнет.
- А разве Россия гибнет? - спросил Лунин, заинтересовавшись.
Эксакустодиан встал со стула и, сложив руки на груди, как святые на иконах, испуганно прошептал:
- Гибнет... Гибнет... Гибнет...
Нахмурился Лунин.
- Что вы как ворон... И странно: недавно разговаривал я с Михневичем и он тоже как-то мрачно смотрит и даже в социализацию свою не верит.
- Да, да... Чепраков верит, а он нет... И сестры верят, а он нет... Он только от досады бунтует, а ему все равно.
- Ну, вы не совсем справедливы, а вот то, что вы, черносотенец, так мрачно каркаете и что этот радикал Михневич тоже не очень светел - все это любопытно и, пожалуй, страшно...
- Что же, по-вашему, делать надо?
- Перевешать крамольников... Народный дом сжечь... Еретиков в монастырь заточить...
Когда Эксакустодиан говорил так, губы его дрожали, как в лихорадке, и он задыхался, кашлял и, наконец, сел на стул, изнемогая, прижав ко рту платок. На платке заалели пятна крови.
Эксакустодиан показал на пятна и прошептал:
- Умираю... И у сестры Натальи тоже чахотка... - И потом, злобно смеясь, прибавил: - И вы небось недолго проживете. Да и всему скоро конец, слепой вы человек.
- Как вы смерти боитесь! - невольно вырвалось у Лунина.
- А вы не боитесь?
- Нет. Думаю, что нет.
- И я не боюсь, - сказал серьезно Эксакустодиан, - я тишины хочу и покоя. Вот поэтому я бунтовщиков не люблю. За беспокойство. - И вдруг неожиданно прибавил: - А вы знаете, я в прошлом году в тюрьме сидел.