Вода начинала остывать, и Николь вылезла из ванны. Капли струились по ее телу; она сняла с крючка полотенце и принялась растирать им разомлевшую кожу. Запахи трав, смешиваясь с запахом горячего хлеба, рождали внутри нее волны убаюкивающей неги. Пользуясь тем, что ее никто не видит, Николь примерила мамины черные туфли и поморщилась. Туфли были великоваты, но зато в них она казалась взрослее. Увидев свое отражение в оттаявшей середине запотевшего овального зеркала, она улыбнулась. В тринадцать, точнее, почти в четырнадцать лет она выглядела на все восемнадцать: тело ее уже вполне созрело, а розовые губы, миндалевидные голубые глаза и длинные, до плеч, огненные волосы дополняли картину. Каждое утро ей требовался целый час, чтобы управиться с этим пожаром.

Внизу хлопнула дверь — мама вышла из дому. Они с отцом вряд ли закончат до полуночи свои дела в пекарне. Николь вздрогнула при мысли о том, какую злую шутку она преподнесет им в воскресенье, в святой–то день. Завтра она сходит на исповедь, вот и все. Только в чем ей сознаваться?.. Она и солгала–то самую малость. Она и вправду сегодня ночует у Нанетт, своей взрослой кузины: та осталась совсем одна с тех пор, как от нее ушел Бернар.

Правда, перед этим у нее свидание…

Нанетт она тоже наврала. О, не со зла!.. Ей она просто сказала, что пойдет на невинную вечеринку к парижанам, где будут дети с родителями, кока–кола, в общем, на день рождения, туда и Уила пригласили, знаешь, этого американца из Арзака! — он–то и отвезет ее домой, конечно же, до полуночи.

Николь сладко потянулась. Как приятно думать об Уиле! Представлять его зеленые с золотистыми искорками глаза. Как приятно заниматься сборами, дав волю своему воображению. Вот Уил на танцах по случаю 14 июля[1] приглашает ее на медленный танец. — «самое чудное танго в мире». — а вверху, над ними, светятся разноцветные фонарики. Вот они с Уилом вечером в дюнах; их первый поцелуй; ветер, шелестящий в соснах за их спинами: мягкая чернота ночи, в которой, словно играя, сигналят морю звезды и маяки.

Со столь сладостными воспоминаниями так легко наводить красоту! Накануне вечером, сославшись на жару. Николь устроилась спать на матрасе на чердаке. Однако на самом деле ей не терпелось начать приготовления. Проверить помаду — старый мамин тюбик, извлеченный из мусорного бака. То была настоящая удача! А в пансионе, чтобы накрасить губы, нужно было смочить их и плотно прижать к обоям в красные цветочки. Зеленые глаза Уила, как свет маяка, пронзающий темноту, врывались в ее видения и гнали сон прочь. Николь нарядилась, пожевала лакрицу, чтобы освежить дыхание, закапала в глаза белладонну, чтобы увеличить зрачки, почистила зубы измельченным древесным углем, как ее научила Нанетт. Затем накрахмалила и выгладила воланы своего вышитого гладью белого платья с квадратным вырезом.

Она встретила Уила в «Ле Шенале» — портовом баре, превращавшимся вечером в дансинг. Это произошло два месяца назад, на Иванов день, когда родители думали, что она пошла на пляж. «Я — американец, военный летчик, мне можно присесть?» У него были очень черные волосы, зачесанные назад без пробора. Она заказала лимонное мороженое, он — пиво и, улыбаясь, стал пристально ее разглядывать, не обращая внимания на Мари–Жо, которая в конце концов удалилась с рассерженным видом. Наконец он заговорил: «Ты очень красивая. Если хочешь, давай дружить». Смутившись от взгляда его зеленых глаз, она невнятно прошептала: «Уже поздно, мне пора домой». Уил отвез ее на джипе и высадил на полпути до булочной. Только назавтра он ее поцеловал.

На следующей неделе он явился в булочную и представился ее родителям: он будет приезжать через день и забирать сотню булок хлеба для солдат, расквартированных в Арзаке, на берегу моря. И действительно, раз в два дня он появлялся точно перед закрытием, всегда безукоризненно вежливый и сияющий, как будто погрузка хлеба в джип была для него наивысшим счастьем. Он болтал с госпожой Бланшар, мило поддразнивал Николь, заходил поздороваться с пекарем и иногда оставался обедать. Николь даже позволялось проехаться с ним до шоссе, откуда, с высоты, на закате солнца хорошо просматривались маяки. Родители Николь и не представляли, что этот парень, такой веселый и дружелюбный, которому к тому же было не меньше двадцати, расточал страстные поцелуи их дочери, бывшей для них еще совсем ребенком.

Он звал ее Лав, он звал ее Амур или, мешая английские и французские слова, Лав–Амур, и рисовал на песке сердечки, соединяя вензелями их имена. Глядя ей прямо в глаза, он говорил: «Не бойся, иди ко мне». И Николь, охваченная смятением от прикосновения его сильных рук. повторяла: «Нет, Уил. Я поклялась, только после свадьбы». Однажды вечером он пришел весь взвинченный, злой:

— Все, Лав–Амур, в понедельник утром я уезжаю в Америку.

— Через два дня?!

— Я хочу жениться, Лав–Амур, жениться на тебе.

Она возразила, прибавив себе, однако, целый год:

— Я еще слишком молода… Мне только пятнадцать.

— Ничего, потом я за тобой приеду.

Николь проплакала всю ночь. Уил уезжает, это ужасно. Уил, которого она полюбила на всю жизнь… И все из–за того, что американскую базу ликвидируют, какая чушь! Но он же поклялся, что женится на ней… На следующий день Уил явился к Бланшарам с огромным букетом цветов и бутылкой шипучего вина — попрощаться. «Я хотел бы поговорить с мадам, а также с месье». Булочник, весь в муке, прибежал в заднюю комнату. «Я хочу вам кое–что сказать, но мне трудно говорить по–французски». В общем, у него ранчо в Мичигане, недалеко от озера, надо чертовски много работать, в иные годы земля не родит или скот болеет, а еще вредители уничтожают кукурузу, короче, служба закончена, он возвращается домой, только вот что: он хочет жениться и надеется, что через какое–то время Николь выйдет за него. Родители в изумлении переглянулись, не зная, смеяться им или расчувствоваться. Лицо же Николь запылало ярче красного перца, вывешенного для просушки на стене. Госпожа Бланшар рассуждала про себя так: Николь. конечно же. слишком молоденькая, почти ребенок, но он американец, да и богатый к тому же. тут есть о чем поразмыслить!.. А отец, тяжело вздохнув, высказал вслух ее затаенные мысли: «Да–а–а… Что ж, со временем будет видно… Тут есть о чем поразмыслить…»

Булочница открыла пакет бисквита. Родители чокнулись с Уилом бокалами с игристым вином. Николь тоже досталось чуть–чуть на донышке, а потом ей налили лимонной шипучки.

После обеда молодые люди отправились в последний раз полюбоваться огнями маяков. Николь знала их все наперечет. «Вон тот, это Сен–Николя, а красный вдали — Кордуан. А тот, который поблескивает — спасательный буй». Однако в тот вечер ей было не до маяков; большие руки Уила тянулись к ее телу, и ей нужно было противостоять натиску его настойчивых пальцев, бесчисленным поцелуям, от которых кружилась голова.

— Завтра у нас прощальная вечеринка. Небольшой праздник на базе. Ты придешь, Лав–Амур?

— Не знаю, Уил, нужно сказать маме.

— Нет, маме как раз ничего и не надо говорить. Я заеду за тобой в девять вечера. А через год мы поженимся и станем жить на ранчо…

И зачем мама запирает свои духи на ключ? Это ужасно! На полке, кроме большого общего флакона яичного шампуня, ванильного талька и помады для волос, стояли еще кальцинированная сода и папин одеколон с запахом жасмина — дешевая душилка на каждый день. Николь открыла пробку и понюхала. Запах был слишком сильный, но, может быть, если подушиться чуть–чуть… Вначале она надушила кожу за ушами, но затем обильно полила одеколоном все тело, не забыв ни про ноги, ни про нитяной платок. Флакон был наполовину пуст, она долила в него воды из–под крана и пришла в ужас, увидев, что остатки одеколона всплыли наверх.