В церкви он наблюдал, как пожилые женщины ставят на огромную подставку, ощетинившуюся металлическими шипами, мерцающие свечи. Иногда он тоже зажигал свечи на оставшихся свободными шипах и с восхищением смотрел на эту неопалимую купину, которая, однако, не вызывала в нем никакого благоговения.

На обратном пути он делал крюк и проходил через деревню — там он останавливался и разглядывал витрину лавки «Базар де Пари», которая когда–то принадлежала Мишо, где за стеклом на невидимых нитях были развешены и как бы перемигивались друг с другом часы со светящимися циферблатами и ножи для подводной охоты. Позади лавки находились сходни, служившие когда–то для спуска шлюпок и время от времени озарявшиеся багровым отсветом маяка.

Людо возвращался домой затемно. Мишо, вечно сидящий за своей фисгармонией, иногда добродушно журил его за опоздание. Николь же, отставив в сторону свой аперитив, язвительно замечала, что здесь ему не гостиница, что к родителям надо относиться не наплевательски, а с уважением, что нельзя же с обедом тянуть до утра, что прачка снова жаловалась на его белье, и что если так будет продолжаться, то придется ему, как маленькому, надевать подгузники.

— Где ты был? — интересовался Татав.

— В своем тайнике, — отвечал Людо.

— Если ты скажешь, где он. я покажу тебе свою подводную лодку.

— Ты все время так говоришь, но ни разу не показал. Я больше не верю, что она у тебя есть.

Татав хвастался, что он с друзьями строит сказочный корабль, который будет плавать в небе среди созвездий и под водой.

— Это будет первая летающая подводная лодка. Там есть кнопки с названиями звезд. Нажал на нужную кнопку — и летишь к любой звезде.

— А какого она цвета?

— Это лодка–хамелеон. Куда сядет — того цвета и будет…

Всякий раз, когда Татав уходил побродить со своими друзьями и оставлял Людо одного, то говорил, что идет достраивать лодку.

— Я не могу взять тебя с собой, это будет нарушением тайны…

— А где это?

— Далеко, в лесу. Там есть огромная пещера с подземным коридором, он весь заполнен водой и идет до самого океана. Там надо не зевать, потому что в пещере живут чудовища.

— Какие чудовища? — изнемогая от любопытства, спрашивал Людо.

— Акулы–слоны с плавниками и хоботом на спине. А еще у них зубы вокруг глаз. Они могут слопать тебя одними веками. А еще там есть коты–крабы. У них вместо передних лап — клешни.

Однажды Татав показал Людо как некое чудо техники старый подшипник от велосипеда.

— Не трожь… Это от мотора подводной лодки. Там таких штук — тысячи. — И он дал послушать Людо, как мелодично поют хорошо смазанные шарики.

— Неплохо, а? Послушай… если ты будешь заправлять мою постель каждое утро до апреля, то я тебе его отдам.

Сделка была заключена. Людо несколько дней подряд не выпускал из рук подшипник, не расставаясь с ним даже ночью и мечтая о Наутилусе и межзвездных плаваньях. По утрам, убираясь в комнате Татава, он с вожделением поглядывал на аквариум, заполненный жвачкой. Но однажды на перемене, во время игры в бабки, один из мальчишек, которого он хотел поразить, жестоко посмеялся над его наивностью: «Штука с подводной лодки? Да у меня точно такая же на велосипеде, не веришь — посмотри сам». Вечером за ужином, воспользовавшись тем, что Татав отвернулся. Людо засунул подшипник в тарелку с пюре обманщика, надеясь его пристыдить. Но тот, заподозрив подвох, аккуратно выбрал пюре вокруг подшипника, оставшегося погребенным под объедками.

Часто после обеда госпожа Бланшар приезжала на автобусе в Бюиссоне.

— Ну, как поживаете?.. На этот раз у Нанетт дела плохи. Похоже, она не дотянет и до весны. Хирург звонил отцу. Хочет, чтобы мы приехали. А на кого я оставлю лавку? И потом, я никогда не была в Париже. Если хирург нас вызывает, значит, дело швах. А ты, между прочим, неважно выглядишь…

Она постоянно внушала Николь, что та подрывает свое здоровье, живя с человеком, большая часть жизни у которого уже за плечами.

— Это отец хотел, чтобы ты вышла замуж. А ты знаешь, какой он становится, когда что–то втемяшит себе в башку. А как с этим чокнутым?.. Не слишком тяжело?..

Николь вяло возражала, что он вовсе не чокнутый и что все идет хорошо.

— Не будь он чокнутый, разве у тебя была бы такая постная мина! Ноги твоего отца здесь не будет, пока он здесь. Ты ведь знаешь, какой он упрямый… Да и не мне доказывать, что он не прав.

— Ты что же. думаешь, я так и жажду видеть отца? — вдруг взрывалась Николь. — Ведь это все из–за него, чтоб ему лопнуть!

— А ты здесь неплохо устроилась, — невозмутимо продолжала госпожа Бланшар. — У твоего механика есть кое–что за душой. Он хоть, по крайней мере, хорошо к тебе относится? Не буянит, как отец?

— Да нет, совсем не буянит. Каждый вечер играет на службе. Как сядет за свою фисгармонию, так его уж не остановишь. А как малость выпьет, так и слезу пускает.

Каждый раз мать просила показать ей дом и всякий раз. зайдя в комнату Людо, негодующе вздыхала:

— Ты. дочка, слишком добрая; вот увидишь, еще за это поплатишься. Мало тебе одного раза, все–то норовишь по–старому. И это при том, как трудно достаются деньги!

Они возвращались в салон. Госпожа Бланшар доставала вязанье. С тех пор как родилась Николь, мать каждый год, стараясь уберечь ее от зимних холодов, вязала ей новый свитер.

— Я нашла этот фасон в «Пти Эко де ла мод». Для тебя с твоими бронхами это как раз то, что надо.

Так они продолжали болтать часов до пяти, попивая кофе с молоком, одна — разматывая клубки шерсти, вторая — накрашивая ногти или листая «Микки Мауса» Татава.

— Еще не готово, но не хочу опаздывать на автобус. И потом, у меня хлеб в печи… Дома стало как–то пусто. Отец собирался зарезать каплуна. Может, заедете к нам с мужем в воскресенье?

— А малыш, ему можно с нами? — неуверенно спрашивала Николь.

На лице булочницы появлялась гримаса отвращения.

— Ну что ты, конечно нет!

Она с нарочитым шумом складывала свое рукоделие; дочь провожала ее до ворот. Вечером при виде Людо у Николь учащенно билось сердце.

Она была замужем чуть больше полугода, но уже начинала тосковать. Ей казалось, что по странному стечению обстоятельств ей выпала чужая судьба, что в ее жизни не было ничего определенного ни в настоящем, ни в прошлом, что в одно прекрасное утро она проснется с совершенно иными воспоминаниями и перед ней откроется неведомая и прекрасная жизнь. Строя эти воздушные замки, как избалованный ребенок, она каждый раз, когда наступал ее день рождения, отказывалась прибавлять себе год и тщательно маскировала первые морщинки, появление которых объясняла каждодневными заботами. В двадцать три года ее красота уже страдала от тысячи мелких уколов, с помощью которых жизнь давала понять, что время расцвета безвозвратно ушло и что отныне оно медленно поворачивает к закату. Мелкие морщинки появились в уголках ее век. Глаза постоянно были слегка воспалены, словно от слез. Волосы утратили прежний блеск. От курения на ее белых зубах появился желтоватый налет. Она взвешивалась каждое утро, но весы, по ее мнению, ошибались килограммов на пять, это давало ей право считать, что она не набрана лишнего веса и может по–прежнему удовлетворять любые свои прихоти. Ела она мало, в основном, сладости, но постепенно пристрастилась к красному вину, а по вечерам пила сотерн или монбазийяк. чтобы не вспылить при звуках фисгармонии — григорианские мелодии заставляли ее ненавидеть мужа. Она больше не покидала Бюиссоне, появляясь только на воскресной службе в церкви, и не виделась ни с кем, кроме матери. Она чувствовала себя как в тюрьме и завидовала даже Людо, когда он приходил из школы со следами чернил на пальцах и румянцем на щеках. Ночью Мишо никак не удавалось ее разжечь — чувственность Николь была словно заморожена. Прошло много времени, прежде чем она разрешила мужу прикоснуться к себе. Завернувшись в одеяло, она спала в носках и говорила ему «нет», «не сейчас»; ночь проходила за ночью, Мишо терял терпение — когда же это наконец произошло, она выбежала из комнаты и прорыдала до утра в салоне на диване. После этого Николь стала уступчивой, но подчинялась без желания и удовольствия, с той убийственной пассивностью, которую ничто не могло побороть. «Все?» — спрашивала она мужа ледяным тоном.