Мы с Лю никак не прореагировали на это сообщение. Однако с трудом сдерживали смех, глядя на его лицо с раздутой щекой, прямо как у актера из дурного комедийного фильма.

– Послушай, Лю, – обратился к нему староста таким ласковым тоном, какого мы от него никогда еще не слышали, – ты, небось, тысячи раз видел, как это делал твой отец, и лучше меня знаешь, что если капельку расплавленного олова положить в гнилой зуб, оно убьет крохотных червяков, которые сидят в нем. Ты – сын знаменитого зубного врача, и я очень рассчитываю, что ты поможешь мне с зубом.

– Вы серьезно хотите, чтобы я капнул вам расплавленного олова в зуб?

– Да. И если он перестанет болеть, ты получишь месячный отпуск.

Лю все– таки устоял перед соблазном и предостерег старосту:

– Нет, олово тут не подходит. И потом у моего отца была всякая там современная аппаратура.

Прежде чем что-то положить в зуб, он сперва сверлил его электрической бормашиной.

Растерянный староста встал и удалился, бормоча:

– Да, верно, я же видел это в уездной больнице. У того гада, вырвавшего мне здоровый зуб, была большая игла, которая вертелась с таким жужжанием, как будто мотор работает.

А через несколько дней зубная боль старосты ушла на задний план в связи с прибытием портного, отца нашей приятельницы, который явился со своей сверкающей, отражающей утреннее солнце швейной машиной, которую тащил на горбу полуголый носильщик.

То ли он изображал страшную занятость из-за обилия заказов, то ли просто не умел организовать свое рабочее время, но уже несколько раз он откладывал свое ежегодное свидание с крестьянами нашей деревни. Так что для них было великим счастьем за несколько недель до Нового года заполучить его к себе.

Как обычно, в деревню он прибыл без дочки. Когда мы несколько месяцев назад повстречались с ним на узкой, скользкой тропе, он из-за грязи и дождя сидел в паланкине, который тащили носильщики. Но в этот солнечный день он пришел пешком, и в нем чувствовалась поистине юношеская энергия, которая ничуть не иссякла из-за его солидного возраста. Он был в линялой зеленой флражке, явно той самой, которую я позаимствовал для визита к старому мельнику на Тысячеметровую мельницу, просторном синем кителе, льняной рубашке бежевого цвета со множеством традиционных пуговиц из обшитых тканью ватных шариков, а штаны его были подпоясаны черным блестящим ремнем из настоящей кожи.

Встречать его вышла вся деревня. Крики детей, бегущих следом за носильщиком, смех женщин, вытащивших наконец на дневной свет материи, которые они приготовили уже несколько месяцев назад, взрывы петард, все это создавало атмосферу праздника. Все приглашали портного остановиться у них в тайной надежде стать первыми заказчиками. Однако ко всеобщему удивлению он объявил:

– Я буду жить у юных друзей моей дочери.

Мы с Лю терялись в догадках, каковы были тайные мотивы этого решения. По нашим догадкам, у старого портного вполне могло появиться желание поближе познакомиться со своим потенциальным зятем, но при всем при этом он дал нам возможность в нашей хижине на сваях, превращенной в портновскую мастерскую, приобщиться к миру женщин, поближе познакомиться с той стороной женской натуры, которая доселе оставалась неведомой нам. У нас происходило что-то наподобие чуть безалаберного фестиваля, в котором женщины всех возрастов, красавицы и дурнушки, богатые и бедные, соперничали друг с другом, выставляя на всеобщее обозрение отрезы материи, кружева, ленты, пуговицы, придуманные, вымечтанные фасоны платьев. Во время примерок нас с Лю потрясало их возбуждение, нетерпение, неудержимая и несдерживаемая прямо-таки плотская страстность. Никакой политический режим, никакие экономические трудности не в силах отнять у них желания красиво одеваться, желания столь же древнего, как мир, как жажда материнства.

Под вечер яйца, мясо, овощи, фрукты, которые жители деревни приносили в дар портному, громоздились в углу комнаты, подобно жертвенным приношениям для священнодействия. Поодиночке или группками подтягивались мужчины и вмешивались в толпу женщин. Все они были босиком. Робкие и застенчивые сидели на полу, опустив головы, и лишь изредка, украдкой бросали взгляды на девушек. При этом они скоблили кривыми ножами жесткие, как камень, ногти на больших пальцах. Другие же, поопытней и поразвязней, отпускали полупристойные шуточки, приставали к женщинам со скабрезными замечаниями. И требовался

весь авторитет старика портного, чтобы заставить их убраться из хижикы.

В первый же вечер после безмятежного, но не слишком затянувшегося ужина, во время которого мы изощрялись во взаимных любезностях и со смехом вспоминали нашу первую встречу на тропе, я предложил гостю сыграть перед сном на скрипке. Однако он, приподняв слипающиеся веки, отказался.

– Расскажите мне лучше какую-нибудь историю, – попросил он, широко и протяжно зевая. – Дочка говорила мне, что вы потрясающие рассказчики. Я поэтому и поселился у вас.

Лю, то ли оттого, что заметил усталость портного после долгого путешествия по горным дорогам, то ли из стеснения перед будущим своим тестем, предложил мне взять на себя эту задачу.

– Давай, не бойся, – подбадривал он меня. – Расскажи ему чего-нибудь такое, чего и я не слышал.

После некоторых сомнений я согласился исполнить роль полуночного рассказчика. Но прежде чем начать повествование, все-таки из предосторожности, опасаясь, как бы слушатели во время моего рассказа не заснули сидя, предложил им вымыть горячей водой ноги и лечь. Гостю мы отвели топчан Лю, дали ему два чистых, плотных одеяла, а сами решили спать на моем – в тесноте, да не в обиде. И вот все наконец улеглись, я ради экономии керосина погасил лампу и под шумные зевки утомленного портного стал дожидаться, чтобы в голове сложилась первая фраза моего повествования.

Не отведай я запретного плода, что таился в кожаном чемодане Очкарика, я, несомненно, выбрал бы для рассказа какой-нибудь северокорейский или даже албанский фильм. Но теперь эти фильмы с их агрессивным пролетарско-социалистическим реализмом, некогда составлявшие основу моего художественного воспитания, казались мне до того далекими от людских устремлений, от подлинного страдания, а главное, от жизни, что у меня просто не было ни малейшего желания тратить время на пересказывание их, к тому же в столь поздний час. И тут я вспомнил роман, который только что прочел. Я был уверен, что Лю романа этого не знает, поскольку он был увлечен Бальзаком и читал пока в основном его.

Я поднялся, сел на край топчана и приготовился произнести первую фразу, самую ответственную, самую трудную; мне хотелось, чтобы она прозвучала скупо и строго.

– Мы в Марселе. Тысяча восемьсот пятнадцатый год.

В чернильной тьме прозвучало это вполне внушительно.

– А где этот Марсель? – сонным голосом прервал меня портной.

– На другом конце света. Это большой порт во Франции.

– А чего это тебя туда занесло?

– Я хочу рассказать вам историю одного французского моряка. Но если вам неинтересно, тогда давайте спать. Спокойной ночи.

Лю в темноте приподнялся и шепнул мне на ухо:

– Молодец, старина!

Минуты через две вновь раздался голос портного:

– А как зовут этого твоего моряка?

– Сначала его звали Эдмон Дантес, а потом он стал графом Монте-Кристо.

– Кристо?

– Это происходит от второго имени Иисуса, Христос, и означает мессия или спаситель.

Так начался мой рассказ про Эдмона Дантеса. К счастью, время от времени Лю прерывал меня, негромко вставляя крайне разумные и уместные замечания; похоже было, его все больше захватывала эта история, что позволило мне немножко расслабиться и избавиться от беспокойства, которое вызвал у меня портной. А его явно усыпили все эти французские имена, далекие и неведомые города, и кроме того, он несомненно переутомился после целого дня трудов: во всяком случае больше он не промолвил ни слова. И вообще, похоже, уже спал сном праведника.

Вскоре мастерство Дюма до такой степени увлекло меня, что я совершенно забыл про нашего гостя; я рассказывал, рассказывал, рассказывал… Мои фразы становились все конкретней, точней, сжатей. Ценой определенных усилий мне удалось не сбиться со сдержанного тона первой фразы. Это было непросто. Ведя рассказ, я был приятно удивлен, обнаружив, что передо мной открывается во всей своей явности механизм повествования, срежиссированность темы мести, все те тайные ниточки, подготовленные писателем, который потом с улыбкой будет дергать за них твердой, опытной и зачастую дерзновенной рукой; это было все равно, что смотреть на выкопанное из земли огромное дерево, являющее заинтересованному взгляду могучий ствол, раскидистую крону и густое переплетение нагих корней.