Тот же зуб, что был источником страданий старосты, одиноко торчал в самом конце челюсти за черной ямой, подобный грозному, ноздреватому, обросшему ракушками утесу. Это был зуб мудрости, эмаль и дентин которого изъел кариес. Слюнявый бледно-розовый с переходом в желтизну язык старосты упорно промерял глубину провала, оставшегося на месте зуба, вырванного оплошными стараниями «босоногого» дантиста, затем поднимался, любовно оглаживая одинокий утес, после чего раздавалось сокрушенное причмокиванье.

Хромированная игла для швейной машины, размером чуть большая, чем простая иголка, проникла в широко разинутый рот старосты и на миг замерла над зубом мудрости, но едва она осторожно его коснулась, как язык рефлекторно и молниеносно рванулся к вторгшемуся постороннему предмету, ощупал это холодное металлическое тело до самого острия, и тут же по нему пробежала легкая дрожь. Он попятился, словно спасаясь от щекотки, но мгновенно ринулся вновь в атаку и, возбужденный неведомым доселе ощущением, чуть ли не сладострастно принялся облизывать иголку.

Педаль машины опустилась под ногой портного, иголка, связанная ремнем со шкивом швейной машины, начала вращаться, и перепуганный язык тотчас отступил. Лю, державший иголку в пальцах, зафиксировал положение руки. Он подождал несколько секунд, и когда скорость вращения увеличилась, иголка атаковала кариес, что вызвало у пациента душераздирающий вопль. Чуть только Лю успел извлечь иголку изо рта, как староста буквально рухнул – вот так рушится камень со скалы во время обвала – с топчана, который мы перетащили к швейной машине, и разве что не растянулся на полу.

– Ты что, убить меня хочешь? – поднявшись, заорал он на портного. – Не понимаешь, что ли, что это все-таки рот!

– Я же тебя предупреждал, – отвечал портной, – что я видел на ярмарках, как это обычно бывает. Но ты сам настаивал, чтобы мы изображали шарлатанов.

– Но ведь страшно же больно, – пожаловался староста.

– От боли никуда не денешься, – заявил Лю. – Знаете, какая скорость вращения у электрической бормашины в настоящей больнице? Несколько сотен оборотов в минуту. А чем медленней вращается иголка, тем боль сильнее.

– Ладно, попробуй еще раз, – обреченно произнес староста, поглубже надвигая на голову фуражку. – Я уже неделю не могу ни есть, ки спать, так что лучше разом с этим покончить.

Он зажмурил глаза, чтобы не видеть, как иголку вводят к нему в рот, однако результат был тот же самый. Чудовищная боль выбросила его с топчана, причем иголка осталась у него в зубе.

При этом он чуть не сшиб керосиновую лампу, над которой я плавил в чайной ложечке олово.

Несмотря на комичность ситуации, никто не посмел засмеяться из боязни, как бы староста опять не вспомнил о моей страшной провинности перед народом.

Лю извлек иголку из зуба, вытер, проверил ее, потом протянул старосте кружку с водой, чтобы тот прополоскал рот. Староста сплюнул кровью, и плевок упал на пол рядом со свалившейся фуражкой.

Портной изобразил удивление.

– Да у вас кровь идет, – сообщил он.

– Если вы хотите, чтобы я высверлил кариес, – сказал Лю, нахлобучивая фуражку на взлохмаченную голову старосты, – то придется вас привязать к спинке топчана. Иного выхода я не вижу.

– Связать меня? – возмутился староста. – Ты забываешь, что я уполномоченный руководства коммуны.

– Ваше тело сопротивляется, так что придется прибегнуть к крайним мерам.

Меня по– настоящему удивила покорность старосты; неоднократно я задавал себе вопрос, и до сих пор не могу дать себе на него удовлетворительного ответа: как, почему этот политический и экономический тиран, этот деревенский жандарм согласился с предложением, которое ставило его в нелепое, а главное, унизительное положение? Что там ворочалось у него в голове? Но тогда у меня не было времени размышлять над этой проблемой. Лю быстренько связал старосту, а портной, который взял на себя тяжелую обязанность держать голову старосты, попросил меня заменить его за швейной машиной.

Я страшно серьезно отнесся к новой своей обязанности. Я разулся, и когда голая моя подошва коснулась педали машины, я каждым напрягшимся мускулом ощутил всю ответственность доверенного мне задания.

Как только Лю дал мне знак, мои ноги нажали на педаль, машина начала вращаться, и вскоре ритм их движений стал подобен равномерному ритму механизма. Я стал наращивать скорость, как велосипедист, разгоняющийся на ровном участке дороги; иголка содрогнулась, завибрировала, войдя в соприкосновение с одиноким угрюмым утесом. Во рту старосты что-то хрустнуло. Староста дергался и извивался, как сумасшедший в смирительной рубашке. Он был привязан к топчану толстой веревкой, но мало того, голова его была зажата в железных руках старика портного, который, как клещами, стискивал его шею, удерживая в позиции, достойной быть запечатленной в фильме в качестве сцены удушения. В уголках рта старосты пузырилась пена, он с трудом дышал и хрипло стонал.

Вдруг я почувствовал, как из самых глубинных недр моего существа выплеснулся, подобно извержению вулканической лавы, потаенный садистский импульс, и я тут же в память о всех перенесенных нами муках перевоспитания стал медленнее нажимать на педаль швейной машины.

Лю бросил мне сообщнический взгляд.

Я еще снизил скорость, но теперь, чтобы отомстить за угрозу донести на меня. Иголка вращалась так медленно, что создавалось впечатление, будто в машине что-то испортилось и с ней вот-вот случится авария. С какой скоростью вращалась она? Один оборот в секунду? Два? Не могу сказать. Но как бы то ни было, иголка, это хромированное орудие пытки сверлило кариес. Она проникала в порченную часть зуба, потом вдруг останавливалась, как только мои ноги испуганно замирали, точь-в-точь как ноги велосипедиста, который на опасном спуске прекращает вертеть педали. Но лицо у меня было совершенно безмятежное, невинное. И глаза мои не превратились в два провала, переполненные ненавистью. Я делал вид, будто проверяю шкив или ремень. После чего иголка снова начинала вонзаться в зуб, вращаясь медленно и тяжело, как будто велосипедист поднимался с трудом по крутому склону. Иголка превратилась в долото, в мучительный ударно-вращательный бур, выдалбливающий скважину в темной допотопной скале, из которой вылетали облачка жирно-творожистой пыли мраморно-желтого цвета. В жизни я не встречал такого садиста, как я. Можете мне поверить. Такого отъявленного садиста.

Ну да, я видел их там, они были только вдвоем и голые, совсем без ничего. Обычно я раз в неделю хожу нарубить дров в ущелье за мельницей и всегда прохожу мимо заводи на речушке. Далеко ли она? Километрах, наверно, в двух от мельницы. На реке там водопад метров двадцать высотой, он падает со скалы на скалу. А внизу небольшая заводь среди скал, можно даже сказать, пруд, но там глубоко, и вода темная, зеленоватая. От тропы она довольно далеко, и редко кто туда сворачивает.

Увидел– то я их не сразу, просто птицы, которые отдыхали там на скалах, казались чем-то встревоженными; они кружили, пролетали у меня над головой и громко кричали.

Да, это были красноклювые вороны. А откуда вы знаете? Их было с десяток. А один, не знаю, может, он еще не совсем проснулся, а может, просто был злее остальных, спикировал на меня и в полете чуть задел по лицу кончиком крыла. Вот я сейчас рассказываю вам и мне припомнилось, как от него воняло – остро и противно, как от дикого зверя.

Птицы и стали причиной того, что я свернул с тропы. Я решил глянуть, что происходит у заводи, и там-то я их и увидел, верней, только их головы над водой. Видать, они там совершили такой прыжок в воду, что красноклювые вороны все разлетелись.

Что вы сказали? Кет, сразу-то я их не узнал. Я видел два слившихся воедино тела, которые, не останавливаясь, кружились, переворачивались в воде. От увиденного в голове у меня произошло какое-то затемнение, и я не сразу взял в толк, что